Честный Эйб - Лев Рубинштейн

— К сожалению, у меня мало времени, — откликнулся Бус, — но вечером я обязательно приду.

— Как вы думаете, — сказал администратор, — не добавить ли света на рампу? Сегодня такой торжественный день…

— Мисс Кин, вероятно, будет возражать, — ответил Бус, — яркий свет режет актёрам глаза. На вашем месте, я всё оставил бы, как обычно.

Он приподнял шляпу над головой и направился к выходу, помахивая тростью.

Через полчаса в дверь небольшого дома на одной из боковых улиц Вашингтона постучали трижды. Стучали набалдашником трости. Хозяйка, высокая, узкоплечая женщина с тяжёлыми чертами лица, долго спускалась по лестнице. За это время раздалось ещё три удара в дверь.

Хозяйка посмотрела в окно прихожей, удовлетворённо кивнула головой и открыла дверь.

Вошёл Бус.

— Добрый день, миссис Саррет! — сказал он. — Ваш сын дома?

— Он ждёт вас наверху. Всё в порядке?

— Лучше быть не может. Этот день запомнят во всём мире!

Бус поднялся по крутой лестнице и постучал в дверь на верхней площадке.

— Саррет, это я. — сказал он и вошёл.

Хозяин дома был в домашнем платье, которое в наши дни выглядело бы странно: на нём был цветистый восточный халат, красная шапочка с кисточкой и ковровые туфли. На столике перед ним были разложены металлические предметы — маленький шомпол, крошечный молоточек, две-три щёточки и бутылка с желтоватой жидкостью.

— Вы были там? — спросил он.

Бус вынул из кармана свои инструменты и положил их на стол перед хозяином. Саррет кивнул головой.

— Услуга за услугу, — сказал он, — вот ваш крошка Деррингер. — Он протянул Бусу небольшой медный пистолет с очень коротким стволом и закруглённой рукояткой.

— В нём всего один заряд. Бус, — продолжал Саррет. — На вашем месте я взял бы ещё кинжал. У меня есть алжирские кинжалы, но они, пожалуй, велики…

— Я возьму свой охотничий нож, — отвечал Бус, — я не могу обременять себя крупными вещами. Меня беспокоит лошадь.

— Вы сами её выбрали, Бус.

— Я очень хотел бы проследить за тем, как её кормят. Кто будет её стеречь?

— Мальчишка, по прозвищу Земляной Орех. Совершеннейший идиот, но большой поклонник лошадей. Служит сторожем в театре. За доллар готов продать родного отца.

— Он не болтун?

— Кто будет слушать болтовню этого слабоумного? — сказал Саррет.

— Кто его рекомендовал?

— Льюис Пейн.

— Вы с ним договорились?

— Это не должно вас беспокоить, — заметил Саррет. — Пейн берёт на себя государственного секретаря, а с вице-президентом договорится Ацеродт. Ваше дело побеседовать с Линкольном.

— О Саррет! Неужели вы думаете, что для меня расстояние в пять футов имеет большое значение?

— Я думаю не об этом расстоянии, мой дорогой Бус, — сказал Саррет. — Я думаю о расстоянии между барьером ложи и сценой. Там футов одиннадцать.

— В «Макбете» я прыгал с высоты тринадцати футов, со скалы на передний план. Это было в последнем акте, где я играл Макда́ффа. Помните?

Мой меч — язык мой; у меня нет слов,И им не выразить, как гнусен ты…

— Прекрасно, мой друг! Всё семейство Бусов состоит из одарённых людей. Ваш знаменитый брат Эдвин…

— Не говорите мне об Эдвине. Он — увы! — только театральный герой. Я хочу быть настоящим.

— Рад вашему воодушевлению, — проговорил Саррет сколько насмешливо. — Я не актёр, но желаю, чтобы некто получил по заслугам. Кстати, нам повезло. Сегодня в охране Па́ркер.

— Кто это?

— Самый бездарный полицейский в Америке. Имел выговоры по службе. Лодырь и пьяница.

Бус осмотрел пистолет и положил его в карман.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Мне ещё надо будет переодеться и зайти на конюшню.

— На вашем месте я бы выпил чего-нибудь горячительного, — сказал Саррет.

— Нет, дружище! Сегодня — нет! Мне нужна ясная голова.

— Вы помните, по какой дороге ехать?

— Отлично. Я бывал там не раз.

Саррет встал.

— Итак, — сказал он, — мы больше не увидимся.

— Почему же? — отвечал Бус. — Мы увидимся ещё не раз. Юг ещё дышит.

— Собственно говоря, — сказал Саррет, — мы сегодня доставим удовольствие вовсе не только одному Югу. И на Севере многие будут рады. А мы… в крайнем случае, мы увидимся в Европе.

Они пожали друг другу руки.

Бус пригладил усы и удалился лёгкой походкой тренированного актёра.

Когда дверь за ним захлопнулась, Саррет сказал с верхней площадки:

— Мама, завтра меня не должно быть в Вашингтоне.

Это был «горячий денёк» и для президента — 14 апреля 1865 года, день, который религиозные люди называли страстной пятницей.

Утром Линкольн с женой был в военном порту, осмотрел броненосец, который только что вернулся из похода, потом вернулся домой, принимал посетителей и друзей, читал вслух.

У Линкольна была отличная память. В долгих переездах по штату Иллинойс, от одной судебной сессии к другой он читал Шекспира. И сейчас он помнил наизусть целые страницы.

…О, горе мне! О, грудь чернее смерти!Душа в борьбе за светлую свободуЕщё тесней закована в цепях!

Это был монолог короля из «Гамлета». Президент читал его с такой силой, что даже мрачный Стэнтон захлопал в ладоши.

На минуту деловая обстановка президентского кабинета словно осветилась, но каким-то странным, фантастическим светом.

Секретарь президента снял со стены большую карту, исчерченную цветными карандашами. На этой карте толстой красной чертой был обозначен поход генерала Ше́рмана из штата Теннесси к морю — поход, который разрезал мятежный Юг на две половины и привёл к победе Севера.

— Не потеряйте карту, — сказал Линкольн секретарю, — мы нанесём на неё обратный путь в Спрингфилд, в адвокатскую контору «Линкольн и Хэрндон». Если мне суждено до этого дожить. Вокруг Белого дома ходят подозрительные фигуры…

Стэнтон запротестовал.

— Не возражайте, Стэнтон. Государственных деятелей не раз убивали. Я знаю, что, сделав это, трудно уцелеть. Но раз это должно случиться, помешать этому невозможно. Дайте мне в охрану Эккерта. Я видел, как он согнул пять кочерёг, одну за другой. Это как раз тот человек, которого я хотел бы пригласить в ложу.

— Эккерт — начальник военного телеграфа, он не может покинуть свой пост, — проворчал Стэнтон. — На вашем месте я не ездил бы в театр. Посещение президентом театра вовсе не обязательно в эти дни…

— В том случае, если об этом не объявлено, Стэнтон. Но все газеты уже сообщили об этом. Хочешь не хочешь, остаётся только поехать. Кроме того, я обещал миссис Линкольн…

В этот момент принесли телеграмму от Гранта. Генерал сообщал, что он выехал из Вашингтона к семье на несколько дней и поэтому в театре присутствовать не может.

В девять часов вечера президент прибыл в переполненный театр Форда. С ним приехали его жена и друзья Стэнтона, майор Рэтбон и Клара Га́ррис.

Газ шипел в лампах. Партер сладко пахнул духами, апельсинами и пылью. Красные плюшевые портьеры колыхались на золочёных ярусах. Зажглись огни на рампе, и заблестели золотом нарисованные на занавесе пышные кисти.

За сценой трижды стукнули молотком по доске, и занавес поднялся.

Играли немудрёную комедию Тома Тэйлора, в которой высмеивались нравы английских аристократов. В ней действовали чудаковатый американец, престарелый лорд, болтливый слуга и богатая наследница. Наследницу играла прославленная Лора Кин, и каждый её выход на сцену вызывал бурю аплодисментов. В партере сидели господа в крахмальном бельё, дамы в лайковых перчатках до локтей и офицеры с сияющими пуговицами мундиров. Публика попроще занимала балкон. Каждая острота «американского кузена» сопровождалась гулом сдержанного смеха. Все были в хорошем настроении в этот весенний день, один из первых дней победоносного мира.

Из зрительного зала лиц в президентской ложе почти не было видно. В полумраке чуть намечался угловатый профиль Линкольна, сидевшего в кресле-качалке боком к публике, да большой белый веер в руках миссис Линкольн.

Линкольн сидел в кресле с полузакрытыми глазами. Он не прислушивался к тому, что говорят на сцене.

Война была кончена — четырёхлетняя великая борьба за свободу, в которой сражался весь американский народ. Четыре года Линкольн стоял у штурвала, как вахтенный рулевой, не теряя головы ни при каких испытаниях. И все эти четыре года не смолкала клевета. Президента-лесоруба называли тираном, диктатором, обезьяной, обманщиком, черепахой, безграмотным дровосеком, бездарным болтуном. Газеты передразнивали его фермерское произношение, хихикали над его ростом и фигурой и мрачно предсказывали гибель Америки под руководством этого неуклюжего деспота.

Их тревожило, что Линкольн вызвал к жизни силы народа которые дремали под замком со времени первой американской революции.