Суворов и Кутузов (сборник) - Леонтий Раковский

А ей без дела было скучно. Дома, в Москве, Варвара Ивановна тоже ничего не делала, но день был как-то заполнен: то приезжали гости, то сама отправлялась к родным и знакомым, ездила в церковь, наконец, распоряжалась по хозяйству – давала работу своим девушкам.

День и проходил незаметно.

А здесь он тянулся мучительно длинный, ничем не занятый. Читать Варвара Ивановна не любила, в церковь ходить здесь мало удовольствия, – от холопьих сапог несет дегтем, на клиросе гнусавит один дьячок, да и кого встретишь в сельской церкви? В гости поехать не к кому, – Александр Васильевич ни с кем из окрестных панов-помещиков не заводил знакомства.

Варвара Ивановна, зная, что деревня ей скоро наскучит, взяла с собою побольше прислуги, чтобы хоть было чем заняться. Но муж на следующий же день услал всю дворню назад, в Москву. Сам командовал тысячами людей, а ей оставил одну Ульяну да угрюмого Прохора.

Унижаться же и говорить с деревенскими бабами она не хотела. Изредка лишь говорила о том о сем со своей хозяйкой Параской, но и то Варвара Ивановна очень плохо понимала ее быструю украинскую речь.

Возиться с Наташей она не очень любила, – да Наташа была похожа на отца: как убегала утром с ребятами, так Уля едва находила ее к обеду и ужину. Наташа загорела и потолстела и стала разговаривать, как холопка: подсолнечник называла «соешником», вместо «яйца» говорила «крашанки». Варвару Ивановну это раздражало. В первые дни она не отпускала дочь на улицу, чтобы Наташа не играла с холопьими детьми, но Наташа томилась, плакала. И кроме того, папенька во всем поддерживал Наташу. Он ничего не имел против того, чтобы его дочь играла с деревенскими ребятишками, и всегда потешался, когда Наташа за столом говорила:

– Мамочка, насыпь мне еще борщу!

– Что ты говоришь? Ну, как это можно «насыпать» борщу, когда он жидкий! – возмущалась Варвара Ивановна.

– Ты напрасно, Варенька, ее бранишь – она правильно говорит, – заступился отец. – Всякий язык – хорош. А чем какой-нибудь турецкий лучше украинского? Говори, говори, сестричка! Учись! Языки надо знать!

И Варвара Ивановна отступилась от Наташи. Она знала, что скоро вернется в Москву, и от Наташиного украинского языка в две недели не останется и следа: девочка так же быстро забудет все эти слова, как быстро запомнила.

Варвара Ивановна совсем умерла бы от тоски, если бы не племянник мужа Николай Сергеевич.

Мужа Варвара Ивановна не любила – только терпела. Выходила она за Суворова по расчету – так настояли родители. Вздыхателей у Варюты было предостаточно, а женихов – ни одного: знали, что генерал-аншеф Прозоровский прожился и ничего за дочерью дать не может.

Александр Васильевич был некрасив и стар, а то, что бегал он словно двадцатилетний, был жизнерадостен и бодр, что его глаза глядели по-молодому, – все это лишь раздражало Варвару Ивановну: сидел бы уж!

Племянник Николай Сергеевич был другой человек: говорил вкрадчиво, не рубил так по-солдатски, как Александр Васильевич, и томно поглядывал на Варюту своими карими с поволокой глазами.

Варваре Ивановне племянник нравился.

Суворов дал ему работу – прикомандировал к какому-то полку. Николай Сергеевич бывал на разных ученьях, дежурил по лагерю и все же находил время развлекать скучающую молодую тетушку.

Особенно хороши были эти лунные ночи на обрыве над рекой, когда все кругом спало и только они вдвоем сидели на белом плаще Николая Сергеевича.

Варвара Ивановна возвращалась домой поздно. Иногда она еще не успевала заснуть, как слышала, что уже в своей палатке проснулся муж. Он ничего не знал об этих ночных прогулках, в последнее время был занят обмундированием солдат и не видел ничего, о чем уже на селе давно перешептывались любопытные, все замечающие кумушки.

…Суворов проснулся. В палатку еще светила луна.

Ему вдруг пришла в голову хорошая мысль – поднять сегодня всю дивизию и пойти маршем до Полтавы. Уже недели три никуда далеко не ходили, и люди немного закисли на одном месте.

Суворов вскочил, вылил на себя ведро воды, поставленное еще с вечера Прохором у палатки, быстро оделся и разбудил денщика, который спал под яблоней.

– Ступай к секунд-майору, подыми его – идем в поход, – сказал Суворов.

Прохор, почесываясь, встал и не торопясь пошел к соседней хате гончара, где жил Николай Сергеевич.

Суворов стоял у плетня, ожидая племянника. Смотрел на голубовато-белые, очаровательные в лунном свете низенькие хатки, на высокие тополя.

Прохор возвращался почему-то один.

«Ишь, копается. Тоже – солдат, помилуй Бог!» – подумал о племяннике Суворов.

– Ну что, скоро он там?

– Их благородия нету дома, – ответил Прохор глухим басом.

– А где он?

– Кто их знает. Хозяйка сказывала, как ушли ввечеру, так еще не возвращались. Должно, гуляют. Известно, дело молодое, – зевая, ответил Прохор. И пошел досыпать.

Неясная догадка мелькнула в голове Суворова. Он круто повернулся и, обгоняя Прохора, зашагал к хате.

В сенях, в молочной полосе лунного света, спала на полу Ульяна. Она не слышала, как вошел барин. Суворов осторожно открыл дверь в хату. Окна, как всегда, были закрыты ставнями, чтобы утром не докучали мухи.

Александр Васильевич секунду постоял у порога, прислушиваясь. Слышалось только мерное дыхание Наташеньки. Он в темноте привычным путем подошел к постели жены. Протянул руку.

Постель была приготовлена – подушки взбиты. Одеяло откинуто, но на постели никого не было.

Суворов выбежал из хаты. Стало все ясно. Кровь ударила в голову.

«Стервец! Племянничек! Секунд-майор!»

Александр Васильевич почти бежал по пустынной улице. Душила злоба.

Сколько сплетен ходило о Варюте в Москве! Не слушал, не давал им веры, а теперь…

На повороте из села к лагерю, в аллее из тополей, он увидел какие-то фигуры. Один человек зачем-то прыгнул в канаву и, пригибаясь к земле, побежал в сторону. Второй, укрывшись чем-то белым, стоял, прислонившись к дереву.

Суворов подошел и глянул. Перед ним, закутавшись в белый плащ Николая Сергеевича, стояла Варюта. При бледном свете луны он видел только ее красивые глаза. Они смеялись не то смущенно, не то дерзко.

Александр Васильевич на мгновение запнулся от негодования.

– Я терпеть далее не намерен. Вы мне больше не жена! – крикнул он и, не оглядываясь, побежал к лагерю.

«Тотчас же подать прошение о разводе! Наташеньку отнять! Оставлять на руках у такой мамаши – преступление! Просить светлейшего, просить императрицу принять Наташу в Смольный институт!»

Решение пришло мгновенно. Он привык никогда не теряться, даже в самых затруднительных случаях жизни.

…Выступление дивизии в поход пришлось отсрочить на полчаса. В дежурной палатке Суворов диктовал писарю челобитную в духовную консисторию о разводе. В эти минуты сам не мог писать – получались бы одни кляксы.