Доживем до понедельника. Ключ без права передачи - Георгий Исидорович Полонский

Семья Андрюши Коробова только что кончила завтракать. Бабушка, папина мать, убирала посуду. У нее темное морщинистое лицо и светлая улыбка, уже знакомая нам по беленькому личику внука. Но сам внук сегодня не намерен улыбаться; не допив чай, он перебрался на тахту, всем видом своим говоря, что никакие силы не сдвинут его оттуда. И соблазны никакие не смогут.

Бабушка подошла, придирчиво пощупала ему лоб.

— Отстань, ба.

— Вроде нормальная. И чего, спрашивается, в молчанку играть? Если что болит — скажи. А не болит — опять скажи, чтоб родные зря не переживали второй день. Ты глянь, апрель-то какой на улице!

— Зачем вы его улицей соблазняете? Мало он там околачивается?

Это говорит мама Андрюши. Она примеряет новый парик. Папа тоже здесь, но его не видно почти, он полулежит в кресле, закрывшись газетами.

— Лучше бы в кино сходили, как в тот раз, чем лежать да колупать стенку! — стоит на своем бабушка, но Андрей молчит, и она отправляется на кухню.

Пользуясь ее отсутствием, мама комментирует насмешливо:

— Это ж надо — в семьдесят лет такая страсть к культурному отдыху! И главное, напрашивается сама. Как будто у парня нет товарищей, с кем в кино сходить.

Не повернув головы, Андрей тихо, но внятно говорит:

— В гробу я видал этих товарищей.

— Андрей, я не переношу этих выражений, ты знаешь!

— Фунт падает, — вздохнул из-под газеты отец.

— Что? Куда?

— «Куда»! — передразнил он. — Курс фунта стерлингов, говорю, падает.

— Тебе-то что до этого?

Комната у Коробовых большая, светлая, но в ней всего слишком много: низкие мягкие кресла, тахта, диванчики, застекленные шкафы с резными игрушками и посудой, низенькие столики, торшеры, бра. Господствует же над всем этим огромный стол.

— Петя, — говорит бабушка, входя в комнату, — я как мусор выносила, гляжу — там на доске наша фамилия написана. Это за что?

— Вот хамы! — восклицает мама. — Значит, все-таки повесили нас на доску неплательщиков. Петр, слышишь?

Заслонившись газетой от неприятного известия, отец хмыкает.

— Очень красиво, — продолжает мама. — Все, кому не лень, могут тыкать пальцем. Дожили.

Андрей, внезапно «выздоравливая», вскакивает.

— Я сейчас же ее сорву — и вся игра!

Отец вздрагивает:

— Сядь, не твое дело. Люся, скажи, чтоб он сел!

— А чего они! — кричит Андрей. — Очень мне надо, чтоб все тыкали. Тут всякие ходят, и из нашего класса и вообще… Или платите сейчас же, или я эту доску раздолбаю! — выкрикнул Андрей тонким от злости голосом. Он стал красный весь. — И еще окна выбью в ЖЭКе, чтоб не нахальничали!

— Ладно, выбивальщик, — миролюбиво говорит бабушка. — Большая беда, подумаешь. Ихнее дело напомнить, а наше — заплатить…

Мама иронизирует:

— А чем, интересно, платить — вашими советами? Вы со своей пенсии не поможете нам, а то у вас на кино не хватит…

— Трешка у меня. Принести?

— Только не надо этого, не надо! — взмолилась мама. — Можно подумать, что мы плантаторы, а вы — негритянка у нас!

— Мам, а давай бабку линчуем, — кривя рот, предложил Андрей.

— Чего сделаете? — переспросила бабушка.

— Не бойся, это шутка, — сказал Андрей и опять лег, отвернувшись к стене.

Старуха опять ушла на кухню.

— Половину гроссмейстеров на мыло пора, — вздохнул из-за газеты отец. — Стареют, видно, результативность уже не та…

— У твоей мамочки давно уже результативность не та, — сказала мама ему. — Самолюбия — через край, а пользы — на полкопейки…

— Помолчите вы все! Хотя бы ради воскресенья, — просит бабьим голосом отец.

Звонит телефон.

— Если Гродненский или Курочкин — меня нет! — быстро говорит Андрюша.

— Да это Ксения, наверно, — мрачно предполагает мама. — Достанешь ты ей этот секретер румынский или нет? Она ведь житья не даст!

— Скажи: в конце месяца, — отзывается папа.

— Да? — говорит мама в трубку. — Ксюша, ты?.. А я уже беспокоюсь, куда ты пропала… Ей-богу! Только сейчас говорю Петру: надо бы ей позвонить, пропащей…

— Ха-ха-ха! — злобно, по слогам произносит Андрей. Он вскочил и шнурует ботинки. — Я пошел. Привет Ксюше.

— Через два часа чтобы был, — оторвавшись от трубки, говорит мама.

Спустившись по лестнице, Андрей выходит из парадного, на котором висит черная доска с грозным обращением: «Для вас, неплательщики!» Далее — номера квартир и фамилии. Так и есть: красуется Андрюшина фамилия, чтобы любой и каждый мог позлорадствовать. Оглянувшись по сторонам, Андрей с треском срывает доску. Наступив на одну ее половинку ногой, борется с ней, пытаясь сломать. Готово! «Неплательщики» теперь на одной половине, «Коробов» — на другой. Андрей разбегается и со свистом забрасывает обе дощечки — одну на северо-восток, другую на юго-запад. Все! Его совесть чиста, он предупреждал.

Из парадного выходит бабушка, в пальто и в платке, с сумкой. На ногах — тупоносые боты с пряжками.

— Ты куда? — спрашивает Андрей.

— На междугородную схожу… Давно Дмитрию не звонила, в Куйбышев.

— Слушай, ба… — Андрей глядит мимо бабкиных глаз. — Ты знаешь, не обращай на них внимания. На мать, на все разговоры эти. А то взяла и махнула бы к дяде Диме. Чем плохо? Там Волга…

— Надоела я тебе, — по-своему поняла бабка.

— Вот голова! Наоборот! А потом и я бы к тебе смотался, или давай вместе…

— Это как же? От живых родителей? От школы? — испугалась бабушка.

— Школы везде есть, — успокоил ее внук.

— А отец с матерью? Они у тебя одни! Грех, Андрюша…

— Это ты у меня одна…

Он не выдержал паникующего взгляда бабушки, тяжкой серьезности всего разговора и побежал что есть духу. Искажено его симпатичное лицо, горло ему что-то сдавливает, и он сам не поймет: что это, почему, откуда?..

В глубине двора появляется Курочкин — не то расстроенный, не то заспанный. Увидев Андрея, он, делая от радости нелепые подскоки, кидается ему навстречу:

— Андрюх! Где ты был? Мы тебя искали… И по телефону и везде!

— Зачем? — Андрей идет своей дорогой, не удостаивая его даже взглядом.

— Ну вообще… Пойти куда-нибудь можно, воскресенье все-таки.

— Вот и хромайте.

— Слушай, а Пушкарь-то? — Курочкин трусит рядом, заглядывает в неумолимые Андрюшины глаза. — Отмочил, а? Это ж надо — так все наврать!

— Как это — наврать? — останавливается Коробов.

— А ты не знаешь?! Нет, ты правда не знаешь ничего? Это американское письмо он сам себе написал! Его Числитель расколол — он вспомнил книжку, из которой Пушкарь все эти имена стырил! Потеха, да?

Лицо Андрюши светлеет, розовеет, и вновь расцветает его ясная неотразимая улыбка:

— Я ж говорил! Эх вы, ишаки!

И он прибавляет ходу.

— Андрюш, а мне можно с тобой? — томится Курочкин.

— Тебе? Со мной? — таким тоном спрашивает Андрей, что тот