Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

Взять, к примеру, вопрос о вторжении. Защита империи — дело не только особой касты воинов, это всеобщее дело. Если научить пользоваться винтовкой каждого годного к войне юношу и мужчину в Великобритании, эти стрелки в сочетании с артиллерией могли бы отразить нападение на Англию при поддержке относительно небольшого числа регулярных войск. Еще одно сильное преувеличение — всполошились те, кто помнил триумф битвы при Азенкуре.

Написав все это, Конан Дойл решил, что в Англии для этой цели надо создавать стрелковые клубы; он сам этим займется, если не захотят другие. В его голове проносились яркие картины, которые он видел в Блумфонтейне и на плато. Он испытывал глубокую неприязнь к молодым гвардейским офицерам с их моноклями и медлительной речью. Они были достаточно храбрыми людьми, но храбрости — это то качество, в котором Британия^ никогда не испытывала недостатка; необходим был разум. Потому:

«Давайте покончим со всей этой суетой по пустякам, с наведением красоты, золотыми галунами и прочей мишурой! Давайте также покончим с пошивом шикарных мундиров, дорогостоящими привычками, ненужной расточительностью, из-за которых бедному человеку так трудно получить офицерское звание! Лишь в том случае, если все это будет содействовать нашим усилиям к преодолению испытаний, это будет соответствовать тому, чего это нам стоит».

Иными словами, как это сформулировала «Дейли ньюс», речь шла о «демократизации» армии. Это было наиболее шокирующим из всех предложений.

Вскоре после того, как он отправил в «Корнхилл» «Несколько военных уроков», госпиталь Лэнгмэна стал приближаться к концу своего существования. Он был отмечен знаком чести: в дополнение к двенадцати заболевшим тифом и трем умершим еще у пятерых сердце не выдержало жары в 103 градуса по Фаренгейту. Если госпиталь не мог продолжать существование, то в этом и не было необходимости. Военные госпитали были более чем наполовину пусты; кроме того, война, как представлялось, была закончена, если не считать зачистки.

Конан Дойл, который 23 июня отправился в поездку в Преторию, написал домой, что, вероятно, покинет Южную Африку где-то в июле. Даже при его комплекции он пострадал от отравления. Он очень мало ел; улучшению здоровья не способствовало то, что он сломал несколько ребер, — когда неудачно упал во время игры в футбол, и был вынужден носить гипсовую повязку.

На самом деле, как он сообщал Иннесу, Конан Дойл чувствовал себя чертовски неважно. Тем не менее после долгой поездки по железной дороге мимо обгоревших телеграфных столбов он с удовольствием увидел на рассвете проплывавшую за вагонными окнами табличку с надписью «Претория». Это пристанище старика Крюгера казалось очень отдаленным. Для воспоминаний о визите он выкурил трубку в кресле президента Крюгера, поговорил с невысоким, сухощавым и белоусым лордом Робертсом. Покурил и поспорил с бурами, «неплохими, но необразованными ребятами». Также в Претории он получил записку от Арчи Лэнгмэна, сообщавшего о том, что 11 июля в Кейптауне он может сесть на лайнер «Бритон»; весь персонал госпиталя уезжал в Англию, и он, поскольку ему не платят, может воспользоваться почтовым судном.

Итак, к вечеру 6 июля работа была завершена; он побродил по вершине небольшого холма под Блумфонтейном, где в тяжелые дни часто стоял и дышал свежим воздухом. На следующий день он выехал в Кейптаун, попрощавшись с Арчи, своими верными друзьями Гиббсом и Шарлибом и со всеми остальными.

На долину, где когда-то были армейские тенты, опускался багровый закат. Зимние дни в Южной Африке были довольно мягкими, а ночи страшно холодными. Если бы он опять почувствовал ноздрями запахи Блумфонтейна, эту ужасную смесь запаха болезни и фекалий, его душу и желудок вывернуло бы наизнанку. Он никому бы больше не написал, что они «надеялись принять» еще больше пациентов.

«Еду на юг, — сообщал он в то утро в письме Мадам, — с ощущением того, что я ничего не оставляю недоделанным. И, слава Богу, в том, что касается опыта, я стал лучше, а не хуже.

Я набросал историческую работу, включая четыре последних главы, если только окончание войны непредвиденно не затянется. Можно надеяться, что я почти закончу ее до того, как доберусь до Англии. Но значительную часть придется переписать, так как на события пролился новый свет и появилась дополнительная информация о первоначальных боевых действиях. Это, а потом и тщательная выверка гранок, должно занять месяц-полтора, и все это время я должен буду находиться в Лондоне или где-то поблизости».

Лондон! Когда он приехал в Кейптаун и ступил на палубу «Бритона», атмосфера Лондона уже охватила его. После многих месяцев, проведенных при свечах и парафиновых лампах, электрическое освещение лайнера ослепляло его. Когда он увидел безукрризненно одетых женщин в платьях с очень высокими воротниками и рукавами с буфами, он после жизни в лагере на мгновение почувствовал себя неотесанным дикарем. Но это ощущение скоро исчезло, как исчез в морской дымке и сам Кейптаун, где за отплытием наблюдали кафиры с патриотическими лентами, обвязанными вокруг голов. На «Бритоне» находилось несколько примечательных, а то и просто не очень приятных пассажиров, среди которых был громогласный иностранный офицер, живший до этого в бурских лагерях. Эта личность утвервдала, будто британские войска, как правило, стреляли разрывными пулями. Покраснев, как свекла, Конан Дойл назвал его лжецом. Офицер, майор Роджер Рауль Дюваль, принес ему письменные извинения.

Это, впрочем, было единственным вызвавшим раздражение инцидентом. С наслаждением покуривая свою новую изогнутую трубку, а такие, трубки не были известны в Англии, пока их не привезли во время южноафриканской войны, он то писал, то целыми днями бездельничал, проводя время с друзьями-журналистами Невисоном и Флетчером Робинсоном.

Последний, впоследствии ставший редактором журнала «Вэнити фэйр», был уроженцем графства Девоншир, который родился в Ипплпене на границе Дартмура. В голове у Флетчера Робинсона было множество народных сказаний, легенд о чертях и привидениях, которые, как говорили, скрывались в низинах тех близких ему, но жутковатых и пустынных мест.

Они были слишком полны впечатлений о войне, чтобы много говорить о чем-то другом. Но можно считать удачей то, что он и тогда уже опять бывший доктор договорились как-нибудь в будущем встретиться и поиграть в гольф.

Конан Дойл попросил Мадам приехать к нему в гостиницу «Морлей» на Трафальгарской площади, ту самую, в которой он так часто останавливался, бывая в Лондоне. И Мадам приехала, близоруко щурясь, хотя и была в очках. Но сначала он очутился перед толпой репортеров, не только потому, что о нем всегда можно было написать хороший газетный материал, но и из-за ажиотажа по поводу «скандалов в армейских госпиталях», который достиг к тому времени пика. Особым нападкам подверглись санитары. Их обвиняли не только в халатности, но и в воровстве. Публикация Конан Дойла в защиту санитаров появилась в «Бритиш медикл джорнэл» накануне его приезда.

«Когда разведчики, уланы и прочие колоритные фигуры проезжают по Лондону конной процессией, подумайте о простом санитаре, который тоже делает для страны все, что только может. Он не экстравагантен — вы не встретите их в палатах с больными тифом, — но в том, что касается напряженной работы и спокойного мужества, вы не сыщете ему равных во всей нашей доблестной армии».

Многое в этом ажиотаже имело политическую подоплеку. В начале осени предстояли всеобщие выборы. Консервативному и либерально-демократическому правительству угрожали либералы и неконформистская группа либералов под свободно интерпретировавшимся названием радикалов. Либералы настаивали на том, что: а) война велась неправильно; б) реформа армии необходима; в) Джозефу Чемберлену были прлсущи наиболее непривлекательные качества Чарльза Писа и Джека-потрошителя.

Конан Дойла, как он и надеялся, попросили выставить кандидатуру от юнионистов на выборах в парламент. Он всех предупреждал, что не принадлежал к тори; он как был, так и остается юнионистом. Всю свою жизнь он был политически активным, своего рода тори-демократом, который верил в империю. Он мог бы быть и консерватором, который придерживался принципов демократического равенства, мог быть и либеральным империалистом. Кредо, которое он не воспринимал, был социализм. Даже к концу жизни, когда он писал о пребывании у власти лейбористского правительства, не осуждая его, он делал это с важной оговоркой о том, что оно было «во власти на время».