Родовое проклятие - Ирина Щеглова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как же она была непохожа на ту, другую Евгению. Хотя, конечно, они и не должны быть похожи…
Впервые дом пришел ко мне осенним в ту весну.
Я знала, что бабушка умирает, от страха перед неизбежным носила в Храм записки «О Здравии». Думала: «А вдруг минует, вдруг все вернется и станет, как прежде?». Сны поджидали меня, стоило только позволить телу расслабиться…
Бетонная дорожка, вишневые деревья, серый забор из плотно пригнанных досок, из-за переплетенных веток поднимается острая крыша; темные окна и почему-то ярко освещенная веранда; налево кривая калитка, поднимаюсь на цыпочки, пытаюсь рукой нащупать с той стороны щеколду… Так уже было, когда умер дед Григорий.
Серый сумерек. Крышка гроба, прислоненная к штакетнику у крыльца кажется алой. Нашитое из белых полосок ткани восьмиконечное распятие резко выделяется на этой пронзительной красноте. «Все? Неужели, все?» – три ступеньки вверх, у средней незакрепленная доска. Ее много раз чинили, прибивая большущими гвоздями, но она почему-то отказывалась держаться.
Бабушка предупреждала: «Ступенька! Ноги не поломайте, осторожненько!».
Дверь тяжелая, толкаю от себя, с трудом выходит из осевшего косяка, шагаю в темноту.
Она стоит передо мной в потоке электрического света, бьющего с веранды, загорелая, черноволосая, в красной кофте с глубоким декольте и узкой черной юбке. Она широко и весело улыбается мне, спрашивая: «Кто там?».
– Привет, крестная, – отвечаю я на ее вопрос.
– Кто там? – Слышу из-за прикрытых дверей веранды, и сердце начинает радостно колотится о ребра: «Успела!».
– Машка приехала, – повернув голову кричит Евгения.
Я иду на нее, на свет, на голос, повторяя: «Ну как вы тут? Как вы?».
Авдотья сидит на диване у стены и щурясь пытается рассмотреть меня. Она хорошо выглядит и совсем не похожа на умирающую. Авдотья, свесив босые ноги с дивана помахивает ими в воздухе, на ней новое пурпурное платье, с множеством рюшей и оборок. Я оглядываюсь на Евгению; крестная орудует у плиты, гремит посудой, и на мой вопрошающий взгляд, подмигивает и крутит пальцем у виска.
– Да вы тут с ума все посходили, крестная! Что за гроб во дворе? Что за комедия, в конце концов! Разве можно, при живом человеке!
Евгения делает серьезное лицо и тихо сообщает:
– Недолго осталось…
– Откуда ты знаешь? Немедленно все убрать, слышите? – я перехожу на крик, но она останавливает меня вопросом:
– Правда красивое платье? – и указывает на Авдотью.
– Красивое… Я тоже привезла, рубашку, я подумала: зимой ночи холодные, пожилому человеку надо что-то теплое, удобное…
Я полезла в свою сумку и достала оттуда пакет с байковой рубахой: длинной, просторной, белой рубахой в мелкий голубой цветочек.
– Вот, бабушка, по-моему, тебе в самый раз будет.
Авдотья оживилась, соскочила с дивана, подхватила подарок и прижала к груди шелестящий пакет.
– Пойду, примерю, а вы тут без меня пока, – и убежала, как девочка, топая босыми пятками и громко хлопая дверьми. Мы проводили ее взглядами.
– Что ты готовишь? – спросила я у Евгении.
– Поминальный обед, – просто ответила она.
– Ты опять? Прекратите это все немедленно! И гроб этот уберите!
Я рванулась к выходу, она пошла за мной.
– Кто это? – спросила я, увидев с крыльца мужскую спину, согнувшуюся над гробом, установленном на двух табуретках.
– Сосед, Василий Павлович, – с готовностью объяснила крестная, – он нам сильно помог, гроб сделал…
– Пусть уходит, слышишь, – я повернулась к ней и громко сказала, – немедленно! Вместе со своим ящиком!
– Никак невозможно, – ответил мужчина, не прекращая своей работы, он заканчивал обивать гроб изнутри.
– Что?!
– Ты не понимаешь, – мягко сказала Евгения, – все уже решено, ты не можешь…
Авдотья протиснулась на крыльцо и встала, красуясь в новой рубахе, рядом со мной.
– А вот и покойница пожаловала, – мужчина выпрямился и смотрел прямо на нас.
– Где покойница? – ужаснулась я.
Но рядом со мной уже не было никого. Гроб с табуретками, крестная, сосед и бабушка непостижимым образом оказались на крыше сарайчика, где неугомонная парочка, уложив Авдотью в гроб, о чем-то горячо спорила. Я разобрала только, что нельзя хоронить в этой рубахе, надо платье, то, пурпурное…
Но я недолго находилась в замешательстве, я уже умела провожать. Я бежала к лестнице, а в голове не складывалось, только обрывки: «…ты не можешь… не понимаешь».
– Уйди! – крикнула Евгения.
– Мне плевать! – я толкнула соседа и он кубарем скатился с крыши – глухой удар, тело упало на землю: «Человек? – я удивилась, – только бы не убила!». – Бабушка, вставай! Как не стыдно! – Авдотья лежала, как колода, замерев и зажмурившись. На месте крестной стояло нечто похожее на крупную собаку с острой зубастой пастью, кожистыми крыльями и голой черной кожей, летучей тварь встала на задние лапы и сжав длинные суставчатые пальцы в кулаки с ненавистью уставилась на меня красными глазками.
– Ах, ты так! – и я подняла руки, выставив ладони вперед. Тварь задрожала и, отступив к самому краю крыши, полыхнула в меня огнем из раскрытой пасти. Я шла на нее, скороговоркой читая «Отче наш…». Она не выдержала, распахнула крылья и метнулась вниз, скользнула в провал в стене, и только я хотела рвануть за ней следом, как в сарае рвануло и мне пришлось отскочить от провала, чтобы не попасть во внезапно вырвавшееся пламя, меня обдало жаром, но через секунду все стихло.
– Ушел! – мне было досадно.
Соседа нигде не было видно. Я поднялась по лестнице к бабушке, она сидела в гробу и с ужасом оглядывалась. С трудом мне удалось вытащить ее оттуда, у Авдотьи не гнулись руки и ноги, видимо от страха. Кое-как мы спустились по лестнице, мне приходилось поддерживать ее снизу и уговаривать опускать ногу на следующую перекладину. Наконец, мы достигли земли, Авдотья плакала молча. Я перестала спрашивать, все равно она ничего не знала и не могла объяснить. «Как эта нечисть попала в дом? Была ли крестная, и куда подевалось тело соседа?» – вот вопросы, которые оставались без ответа.
– Иди в дом, замерзнешь, – мы поднялись на крыльцо, но зайти так и не смогли. Дом горел изнутри. В клубах дыма показался Егор с узлами в руках, он швырнул их подальше и крикнул:
– Не подходите! – потом снова кинулся в разгорающийся пожар. Авдотья заголосила и повалилась на груду тряпья, вынесенную внуком.
– Куда же я теперь? Куда?
Егор снова показался со спасенными вещами.
– Хватит, – сказала я.
* * *– Ты мне снилась, – сказала я Евгении, – хорошо выглядела, в красной кофте…
– Правда? – она обрадовалась, как будто я сказала комплимент ей теперешней. Но мне хотелось сделать что-то приятное этой Евгении – настоящей, пьющей, рано состарившейся женщине, похожей на ту, разве что как отражение в пыльном, затянутом паутиной зеркале. Та была огнем, эта – осыпающимся пеплом.
Авдотья продолжала лежать в глубоком черном гробу, как и положено много пожившей старушке, и не было сомнений в реальности ее смерти.
Дом был залит апрельским солнцем и весной, проникшей в открытые двери, он еще жил для нас последний день.
– Ты с кем?
– С Андреем…
– А где он?
– Только что вышел.
Она опять заливается слезами, убирает от бабушкиных губ марлю, и к моему горлу подступают спазмы: запах! Вагонный запах в поезде «Осетия»… Я поднимаюсь и выхожу на воздух. За забором оживление. Вернулся Егор из церкви. Егор – непутевый сын Валентины, единственный из нас, кто был с бабушкой во время ее болезни. Он вылез из стареньких жигулей; лохматый, небритый, рубаха нараспашку, джинсы висят…
– Егорка, где батюшка? – кричит Валентина.
– В епархию уехал, – ответствует Егор, – сказал: «хороните, с Богом».
– Ну, ладно…
– Машина была? – спрашивает он.
– Нет еще.
– Привет, сестренка! – кричит мне Егор радостно, и мы тепло обнимаемся с ним. Почему-то непутевых в семье больше любят; или это только у русских женщин – жалостливая любовь к заблудшим и несчастным?
– Здравствуй, родной.
– Здорово, Андрюх! – трясет Егорка ладонь брата.
– Здорово…
Приехала машина. Пошли выносить бабушку. Я вместе со всеми носилась с табуреткой по двору. Поставили, они качаются.
– Перевернем…
– Давайте еще стул!
– Да, ничого, куды вона динэтся!
– Давайте стул!
– Вот, сюда, сбоку!
Поставили. В калитку стали проходить бабушки-соседки и рассаживаться на скамеечке у гроба.
– На воздухе цвет поменяла…
– Так всегда бывает…
Мы сидим на веранде и смотрим во двор сквозь давно не мытые стеклышки. Жарко. Я пью чай без сахара. Колюня сказал, что в сахаре мышиный помет. От крепкого чая мне становится плохо: тошнит и кружится голова. Люба тоже жалуется на головную боль. Валентина раздает нам аспирин. Я принимаю одну таблетку, хотя знаю: не поможет.
Пора. Гроб грузят на машину. Все наше немногочисленное семейство лезет следом. Высокий борт, женщины неприлично высоко задирают юбки.
