В сетях Твоих - Дмитрий Новиков

– Только пятьсот нам сейчас сразу. А у Власьича сами заберете. Мы же не обманем, – и, зажав в кулаке мятую бумажку, устав от долгих переговоров, молодежь заторопилась в ведомом только ей направлении. Видимо, туда, где восстанавливают силы. По пути из соседнего двора к ней присоседилась еще пара молодых. Мы их не заметили, в глубокой засаде они ждали того или иного исхода. В случае драки могли подбежать сзади.

– Хорошо, когда хорошо, – заулыбался Конев.

– А вы больше ничего не теряйте, – строго сказала Лена. – А там, может, фотографий пришлете, если делали. Я денег могу дать.

– Не надо денег, я так пришлю, – заволновался возбужденный Конев, размахивая вновь обретенным сокровищем с огромным объективом.

– Места у нас красивые, – так же строго, без улыбки сказала Лена.

Лена, которая незапамятно женой моей была, тоже строгая. А я глупый тогда был, не приведи господь. Хоть и умный, отличник по всем предметам, боксер юношеский да душа нараспашку. Еще начитанный, много вредной литературы прочел, про доброту и любовь. И она тоже глупая была, Ленка. А в одиночестве юношеском есть такое отчаяние несусветное, что порой кажется, что жить невмочь одному, без малейшего ответного луча. Вот мы и кинулись друг к другу, оголтелые, лишь бы прижаться, лишь бы почувствовать, лишь бы не одному в темноте. Глупая она, юношеская любовь, а такая красивая. Так больно становится, когда по прошествии лет вспоминаешь ее. Не знаю, за что меня Ленка тогда полюбила, а я ее – за улыбку. Первый раз увидел, как она улыбнулась, и пропал. Изгиб губ был красивый, жалобный, немного нервный. И все, и понеслось. И такой водоворот закружил, что очнулись уже вместе. А потом несколько лет – и очнулись уже врозь. Но вот услышал недавно пожилого английского певца: «I saw you, I knew you, I touched you when the world was young», – и так внутри все затряслось, потому что вспомнил, как в городе Николаеве, в гостинице, отпущенный в увольнение на два дня и впервые женатый, обнимал сзади свою первую женщину, которая стояла нагая у окна и смотрела вдаль на темный город и Черное море и лицо у нее тихо светилось от счастья…

Кому куда, а нам с Коневым пора было собираться прочь от моря. Иначе мы могли остаться здесь навсегда. Слишком уж вписались в здешний пейзаж, слишком сроднились с ним душой. Со временем мы могли бы стать местной молодежью, и судьба дарила бы нам время от времени различные подарки – фотоаппараты, компьютеры и прочую приятную технику. А мы бы отдавали ее людям, за небольшую плату, ибо были бы доброй молодежью. Но нас звал, ждал к себе Дикий лагерь. Он издалека шумел, обещая грозную радость – волю, а что может быть сильнее этой радости? Там, в Диком лагере, не было власти, кроме изредка появляющегося рыбнадзора. Там в большом количестве копились русские мужики со всей страны, промчавшиеся сотни и тысячи километров, чтобы ощутить древнее счастье борьбы с рыбой. Там в маленьких будочках сидели прекрасные девушки, продающие лицензии на ловлю, к ночи они все предусмотрительно куда-то исчезали. Там, в Диком лагере, люди жили по законам справедливости и чести, как понимали их они сами, а не как внушал им подлый телевизор. Там мужики пили, дрались, мирились и добывали добычу, чтобы есть ее. Я был уже в Диком лагере с другом-охотником. Меня очень тянуло туда еще.

Стали потихоньку собираться. Неспешно. Очень уж хорошо было здесь. Редкое удовольствие – чувствовать себя чистым. Я не про тело – за несколько дней без душа мужчина превращается в грязное животное, которое запахом своим отпугнет любого хищника. Особенно если с алкоголем – все в ужасе бегут от него, за исключением подобных. Я про душу. Север – это очень важно для любого, я уверен. Потому что сам прошел уже многие стадии – от недоумения, удивления, легкого, а потом и тяжелого изумления, через дикий азарт – к спокойному, вернее, глубоко запрятанному любованию и восторгу, который нет-нет да и прорвется наружу. На севере очищается душа, сначала грубо, с теркой и наждачкой, потом все мягче – с разговорами и плачем, потом опять грубо. И так – бесконечный процесс. Ну а каким он должен быть? Вечные вопросы на то и вечные. Без мыслей о них жить становится плоско.

Конев же пока на второй стадии. Я брал его сюда дважды, заботился о нем, теперь он смело рассуждает о тяготах и преодолении. Ну ладно. Все равно в каких-то моментах он был гораздо лучше многих, которые начинали плакать или жлобить. Он, по крайней мере, старается понять. Вот и теперь говорит:

– Знаешь, поморы твои никому не интересны. Никому на фиг не нужны. Ну были, жили, плавали, и что?

– Дело не в поморах, – не люблю я объяснять, а приходится. – Представь, вот все мы русские, гостеприимные, дружелюбные, любвеобильные. Но это официально и сверху. А копни чуть вглубь – мы же злые как черти. Мы близкого загрызть готовы за малость. У нас Гражданская война до сих пор не кончилась. У нас раскол в крови! А поморы – единственные из русских, у кого вся злая энергия и воля уходили не на битву с себе подобными, а на борьбу с морем, с севером неуютным. Вот крест поморский, ты думаешь – могила. А часто – указатель, примета для идущих о коргах опасных и прочих несчастьях. Острова порой в море насыпали, чтобы кресты поставить и людей предупредить. Оно и Богу приятно.

– Да не верю я в эти сопли.

– Ну и не верь. А я в сказках лоцманских читал: «Чего отец мне преподал, то и я людям память оставлю для спасения и на море убережения. Человек ведь я…»

– Сейчас так не выживешь, хоть в городе, хоть в деревне.

– Деревню ты не трожь, не знаешь. А в городе нечего тогда и стонать по утраченному да смысла искать. Приняли, что волки, и живите так. Только сюда зачем многие едут? Сидели бы дома и пели бессмысленные песни про большие города.

– А я, а мы… – заторопился спорить Конев, но тут быстро-быстро лодка к берегу подошла, из нее пять очень пьяных мужиков вывалилось. Лица у них были грубыми, одежда грязная, движения размашисты.

Конев насторожился:

– Эти точно бесы какие-то, – зашептал.

Мужики меж тем в мрачной решимости устремились к давно стоящей возле нас машине, паркетнику «Ниссану», штуке дорогой, модной, но бестолковой. Торопливо достав из нее бутылку, они жадно пустили ее по кругу. Полегчало. Лица их посветлели, утратили тяжесть. К следующей они уже радушно приглашали нас.

– Мужики, на Индеру не ходите, нечего делать. Мы неделю там, ни поклевки.

– А откуда сами?

– Из Челябинска мы.

– Ну тоже свои, северные, считай.

– Да северные, южные – все русские.

– Да, парни, за вас…

– И мы за вас.

– Вот не думали, что здесь все люди такие приятные. Вчера водка кончилась, так нас какие-то поляки напоили.

– Да здесь всегда так, все братья.

– Чего ж в других местах иначе?

– Это уже сложный вопрос. Но будете у нас в Челябинске, сразу звоните. Вот телефоны. Свозим везде, порыбачим.

– И вы к нам.

– Не преминем.

Быстро так пообщались, мгновенно подружились. Обнялись напоследок с теми, чьих имен-то не успели как следует узнать. А такое чувство братское – аж слезы на глазах.

– Давайте, мужики, удачи! Мы помчались. А вам в Дикий лагерь нужно.

– Туда и едем. Счастливо в пути!

И новые, малознакомые братья наши вскочили в свой «Ниссан». Вернее, водитель вскочил и натужно поехал сквозь песок. Остальные привычно, тяжелой трусцой побежали следом. Еще в нашей видимости они дружно сзади подталкивали низкорослого «японца». Паркетникам в пустыне тяжело.

А нам пути другого не было, только в Дикий. С веселой обреченностью тронулись и мы. Вообще, в Диком лагере ничего страшного нет. Кроме русских мужиков, там еще полно леммингов. Такими же веселыми оравами шныряют они повсюду, роются в мусоре, играют в брачные игры. Они гораздо симпатичнее крыс, опять же – дикие зверьки. Поэтому никто на них не обращает внимания. Лишь изредка какой пьяный вознамерится дать пинка особо бесшабашному. Да промахнется по ловкому юрку и с крепким русским словом повалится на спину. Так, бывает, и заснет, успокоенный. А нет, подымется – глядь, и лицо просветлело от осознания уклюжести смешного быстрого зверька и неуклюжести своей. Как-то люди в Диком в основном хорошие. Плохие сюда не едут. Или не доезжают. Может, в этом дело – зачем плохим лишения и тяготы, когда на юге – женщины и фрукты. Туда лежит их своевольный путь. Ну а у нас на Варзуге – туман.

Мы быстро добрались до деревни по уже знакомой дороге. Опять полюбовались из окон на красавицу церковь, о которой тщательно печется отец Митрофан. Проехали дальше по улице. Потом она кончилась. Просто уперлась в реку. Дальше пути не было. Дорогам суши наступил конец.

Тупик был запружен несколькими десятками машин. От старых «Жигулей» и «Москвичей» до навороченных «Хаммеров» и «Мерседесов» – всем было тут место. Все стояли рядом, плечом к плечу, и никто не толкался локтями. У всех была одна цель.