Где-то на Северном Донце. - Владимир Волосков

Даже под Москвой такого не было. На передвижных станциях, под беспрерывными обстрелами и бомбежками, кочуя возле самой линии фронта, закоченевшие на лютом морозе, радиоперехватчики Савушкина делали невозможное. И это в условиях встречных боев, обходов, прорывов, когда на огромном театре военных действий беспрерывно маневрировали сотни частей и соединений. Утром — здесь, вечером — там. И все же о перемещениях фашистских штабов командованию давалась довольно ясная и своевременная информация.

А сейчас… Есть по фронтовым условиям шикарно оборудованная база, есть полный штат отлично обученных специалистов, более совершенная матчасть, закопавшийся в землю противник, а доложить о выполнении задания не придется. Значит, грозой пахнет в воздухе, значит, быть большим жертвам. И какая-то доля вины за эти жертвы ляжет на его, Савушкина, совесть… Третьи сутки — срок выполнения задания — истекают, а доложить нечего.

Незаметно набирает силу серенький осенний день. В тусклое окно по-прежнему стучится снег. Дождя уже нет. Похолодало. Опять меняются радисты. От пришедших свежо попахивает морозцем, чем-то чистым и веселым. Савушкин стаскивает с взлохмаченной головы наушники и равнодушно, будто это его не касается, думает, что не мешало бы сходить позавтракать. И побриться. Как бы печально ни складывались обстоятельства, негоже командиру сидеть перед подчиненными с трехдневной щетиной, вялым и кислым.

Последней приходит Людочка Астраханцева. Длинноногая, легкая, очень похорошевшая на морозе, она с жалостью смотрит на осунувшееся, озабоченное лицо комбата, стряхивает с коротких волос комочки снега (очевидно, только-только озорно играла с кем-то в снежки) и что-то хочет сказать ему. Но ничего не говорит, лишь сцепляет на груди покрасневшие пальцы, помаргивает, а потом отворачивается, садится на свое место.

Майор понимает ее опять-таки по-своему. Щупает тяжелый щетинистый подбородок, колючие щеки. «Н-да… Зарос, товарищ комбат. Не дело. Хотя все равно… Не жених, слава богу…» И устало направляется к двери.

А Людочке в самом деле жаль майора. И на то у нее есть веские причины. Если бы кто-то узнал правду и сказал в казарме вслух, что сержант Астраханцева влюблена в строгого Савушкина, то этому, разумеется, никто не поверил бы.

Ну и бог с ними!

Все знают Савушкина как пользующегося непререкаемым авторитетом командира-единоначальника, как заслуженного боевого офицера, и никак иначе. Что из того? Пусть майор высится над всеми в части со всей своей властью, своей огромной осведомленностью, пусть с ним почтительно разговаривают приезжающие по делам штабные генералы — и это тоже ничего не значит. Это для всех прочих майор Савушкин именно такой: боевой офицер, строгий комбат, незаменимый специалист, обремененный высокой ответственностью руководитель. А для Людочки — в ее сокровенных мыслях — майор просто-напросто Володя Савушкин, неглупый, но в сущности очень простой и не слишком удачливый в личных делах симпатичный парень. Разумеется, служба есть служба, устав есть устав, и от них Людочка ни на шаг, но ведь сердце есть сердце. Впрочем, в уставе о сердечных делах ничего не говорится…

А было время, когда Людочка видела Савушкина таким, каким его видели и видят все прочие.

Перед выпускными экзаменами в специальной школе связи было много волнений. Ожидали представителей частей и штабов, которые должны были присутствовать при приеме зачетов. Ясное дело, курсантки — вчерашние девчонки — очень волновались и даже трусили. Поди угадай, какой представитель, из какого ведомства остановит на тебе свой выбор. А тут еще неведомо из какого источника стало известно, что среди прочих ожидается приезд командира какой-то сверхсекретной части. Будешь трусить и волноваться!

И вот представители прибыли. В большинстве это были пожилые люди в солидных чинах и с не менее солидными брюшками и лысинами. Они неторопливо прошли перед строем девушек-выпускниц, обмениваясь репликами, останавливая взгляды то на одном, то на другом симпатичном личике. Ничего обидного для девушек в тех поглядываниях не было: ни цинизма, ни двусмысленности, но и сугубо деловыми эти смотрины назвать было нельзя. Все же это были хоть и пожилые, хоть и потрепанные жизнью, хоть и при деле, но все-таки мужчины. Они пока что ничего не знали о выпускницах и могли лишь гадать: а какова-то в работе будет вон та, к примеру, курносенькая? Курсантки же гадали, который из представителей «тот самый».

Он появился перед окончанием экзаменов и сразу обманул ожидания девушек. Не потому, что оказался слишком молодым и имел всего-навсего звание майора. Как раз это-то, пожалуй, было неожиданностью. И почета ему оказывалось более чем достаточно, представители и руководители школы относились к долговязому симпатичному майору с особым уважением. А вот все же разочаровал…

Людочка сама до сих пор толком не знает, что ей тогда не понравилось в Савушкине. И вежлив, и улыбнется чему-нибудь смешному, и допущенную курсанткой мелкую оплошность умеет не заметить, а все равно что-то не понравилось. Наверное, то, как майор относился к выпускницам. Поглядит Савушкин своими голубыми глазами сквозь толстые стекла очков на девушку — и та невольно съежится, станет ей неуютно под этим внешне вроде бы обыкновенным человеческим взглядом.

— Смотрит, как на радиосхему, — сердились одни девчата, — прикидывает, подойдет для его службы такая или нет…

— Сухарь, буквоед, канцелярская папка! — возмущались другие. — Смотрит на тебя — словно анкету на лбу читает!

И Людочка соглашалась с подругами. В самом деле, было что-то такое отрешенное в поведении Савушкина, будто ему действительно безразлично: стоит ли перед ним прехорошенькая девчонка или бородатый мужичище.

Выпускниц школы, которых отобрал для откомандирования в свою часть Савушкин, жалели, считая, что им здорово не повезло. Сама Людочка даже не смогла уснуть в ночь перед отъездом на новое место службы.

А потом пришло новое. И служба в батальоне Савушкина была интересной, и сам он оказался совсем иным, хотя по-прежнему оставался комбатом и никаких поблажек Людочке не делал.

Как-то майор сам поехал на один из тыловых складов получать радиоаппаратуру. Взял с собой нескольких бойцов. Среди них оказалась и Людочка. День был жаркий, ясный, веселый летний день, когда словно впервые любуешься зеленым буйством природы, безотчетно радуешься чему-то, как птица, вырвавшаяся из безопасной, но осточертевшей клетки на волю, под теплое необъятное небо. Казалось, ничего не предвещало беды. Развалившись на брошенном в кузов брезенте, радисты пели…

И вдруг поглотил слова недопетой песни мощный рев, оглушительно громыхнуло спереди и сзади, огромным султаном вздыбилась перед мчащейся полным ходом полуторкой земля. Тугая волна горячего воздуха отбросила Людочку к заднему борту, она лишь успела заметить низколетящие самолеты, а потом…

Что было потом, она не помнит. Страх ли или взрывная волна очередной фугаски выбросили ее из машины — и она побежала. Побежала не в кусты, не в лес, а в поле, в широкое незасеянное поле, над которым на бреющем полете сновали фашистские двухмоторные истребители. Кто-то что-то кричал ей, кто-то бежал вслед — она все слышала, но ничего не понимала. В конце концов чья-то сильная рука схватила ее за локоть, рванула назад. Она споткнулась, качнулась назад и оказалась в объятиях… Савушкина.

Потом они опять бежали. Теперь уже назад, к лесу, к кустам, что зеленели за дорогой. Савушкин мертвой хваткой держал ее тонкие пальцы, бежал стремительно, широко, а Людочка еле поспевала за ним, как маленькая девочка, которую опаздывающий папа тащит в детский садик. Сзади стучало, грохало, колотило…

Когда зеленые ветви закрыли от них гудящую зловещую синь обманчивого неба, Савушкин наконец остановился, посмотрел вверх, шумно передохнул. И вдруг подхватил Людочку на руки…

— Дурочка… Разве можно так? Разве можно? — бормотал он, унося девушку в глубь леса, подальше от раздираемого взрывами поля.

От него пахло потом, даже сквозь гимнастерку Людочка почувствовала, как напряжено его сильное тело, как обжигающе горячи обвившие ее мускулистые руки. Это незнакомое ощущение внезапно отрезвило ее, куда-то улетучился страх, она обмякла, с неожиданной смелостью обхватила крепкую шею Савушкина и разрядилась облегчающими слезами, уткнувшись лицом в его тяжело вздымающуюся грудь. Савушкин остановился. Растерянно потоптался, не зная как быть, потом осторожно поставил Людочку на ноги. Она отпустила его шею, продолжала плакать, закрываясь пилоткой.

— Ну что ты… Не надо. Теперь все… — пробормотал Савушкин, и Людочка вдруг почувствовала на своей голове его тяжелую потную ладонь.

Он погладил ее осторожно, неумело. Сначала один раз, затем другой…