Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я извинилась и вернулась в гостиную, где как раз закипал спор. Обсуждали уличные протесты. И демонстрантов. Шолуги, беспорядки. Тем утром в Тегеране были массовые выступления. Побили окна в одном из богатых кварталов, где жили и работали европейцы и американцы.
Весь вечер я чувствовала, что за мной наблюдают (я так и не избавилась от мнительности), но в тот миг мужчины увлеклись разговором и не обращали на меня внимания. Я подошла ближе, чтобы лучше слышать.
– А все «Туде»[35], – сказал один. – Опять эти коммунисты воду мутят.
– Почему бы и нет, – ответил другой, с длинными седыми волосами, точно у дервиша, и в ворсистом коричневом костюме-тройке, несмотря на жару.
– Что вы имеете в виду, господин Камалиазад?
– Я имею в виду, что беспорядки нам только на руку. На дворе 1957 год. Переворот был четыре года назад[36], и к чему мы пришли? Шах – лишь марионетка в руках Запада. – Он покачал головой. – Как еще нам положить конец империализму и диктатуре шаха? И кому еще это под силу, как не «Туде»?
– Но, поддерживая «Туде», мы всего лишь меняем одну тиранию на другую. Вместо Англии и Америки на шаха будет давить СССР, а о демократии можно забыть.
– Это правда, – заметил третий. – Посмотрите, что сталось с Китаем и Кубой.
Повисло задумчивое молчание.
– Мы допустили грубую ошибку, сделав нефть основой нашей экономики, – наконец произнес кто-то.
– А что нам еще оставалось? Как бы мы начали модернизацию, если бы не продавали нефть Западу?
– Вы хотите сказать дарили, – поправил седовласый. – Те, кто заключал сделки с англичанами и американцами, никогда не учитывали интересы народа. Они не планировали делиться прибылью – и не делились. Но кого нам винить, кроме самих себя? Нам не хватило ума понять, что они пекутся не о народе.
– Как бы там ни было, вся надежда у нас на нефть.
– Неправда. Вся надежда на революцию.
– Даже если она принесет кровопролитие?
– Нравится нам это или нет, однако без вооруженного сопротивления в нашей стране ничего не добиться.
– Но революции не бывать. По крайней мере, под властью Запада.
– Раскройте глаза, господа. Оглянитесь. Революция уже идет.
После этих слов атмосфера сгустилась, и разговор иссяк сам собой. Я стояла в стороне, прихлебывала вино, наблюдала за мужчинами и обдумывала сказанное. Рассуждения о вооруженном сопротивлении и революции меня озадачили. Я чересчур увлеклась подготовкой своего третьего сборника, «Бунт», и не обращала внимания на то, что творится за стенами сада Лейлы.
Вскоре я познакомилась с беседующими и их теориями: философом левого толка Резой Камалиазадом, с копной седых волос и в коричневом костюме-тройке; писателем-авангардистом Мансуром Джавади, который держался высокомерно, то и дело теребил усики и поправлял на переносице круглые очки без оправы; режиссером Дарьюшем Гольшири, который говорил меньше всех, однако же ни один из собеседников, даже самый саркастичный, не позволял себе усомниться в его авторитете. Его прозвали Львом. Я видела фотографии Гольшири в газетах, а потому сразу его узнала – и подивилась, до чего идет ему это прозвище. Он был очень высокий, широкоплечий, атлетического сложения, и костюм сидел на нем безупречно. Настолько красив, что даже не верится. Волевой подбородок, стакан виски в руке, сигарета меж кончиков пальцев – я подмечала каждую деталь.
Наконец собеседники снова заговорили, но уже о другом: о книгах и литературе. Кто-то упомянул о новом французском переводе «Слепой совы» Садега Хедаята. Мужчины долили себе вина и виски, осушили бокалы и снова налили; пепельницы полнились окурками, в разговоре мелькали строки Хафиза и Руми.
Затем, во время паузы в разговоре, Гольшири посмотрел в мою сторону и заметил, что я наблюдаю за ним. Меня охватило волнение. Он застал меня врасплох, я была не готова к общению с ним. Он подошел ко мне, представился, протянул руку. Вблизи я отметила, что у него обветренные щеки, пухлая нижняя губа, а в уголках глаз залегли морщинки.
Улыбайся, велела я себе, протянула руку и представилась:
– Форуг, – выпалила я и добавила: – Форуг Фаррохзад.
– А, я о вас слышал, – ответил он. – Я читал ваши произведения в последнем номере… – И он прищурился, вспоминая, где видел мои стихи.
Я сообщила ему название журнала, в котором недавно опубликовали мою подборку.
– Да, точно. Я давно не читал таких свежих и оригинальных стихов. – Он затянулся сигаретой и закончил: – Они великолепны.
Так и сказал – «великолепны». В точности это слово. Впился в меня взглядом (глаза у него были карие) и повторил: «Великолепны».
После этого все уставились на меня. Даже притворявшийся безразличным мужчина в круглых очках обратил на меня внимание (его явно задел комплимент Гольшири).
– У вас выходили сборники? – громко спросил он.
– Да. Уже два.
Он поднял брови.
– Неужели?
– Да, – ответила я, изо всех сил стараясь улыбаться. – И сейчас я готовлю к печати третий. Он выйдет в следующем году в издательстве «Амир-Кабир».
Тот затянулся трубкой и, склонив голову набок, уставился на меня, щуря глаза за круглыми стеклами очков, которые, поймав свет, ослепительно блеснули, так что глаз стало не разглядеть.
– Ясно, – сказал он и обернулся к собеседнику. – Удивительно, сколько женщин в наши дни балуются стишками, не правда ли, господа?
Меня окутало облако едкого ароматного дыма из его трубки, и я кашлянула.
– Верный признак прогресса, – почти не скрывая ухмылки, ответил Джавади.
Я рассердилась было, но они уже переменили тему.
– Мы обсуждали новую картину Макса Офюльса[37]. Вы ее видели, госпожа Фаррохзад? – спросил Джавади.
– Нет, не видела.
– Мадам – писательница, – вмешался Камалиазад. – Нельзя ожидать, что она будет следить за новинками европейского кинематографа.
– Но ведь она наверняка интересуется и другими видами искусства? – спросил Гольшири. Обо мне говорили в третьем лице, словно меня тут и не было, однако после слов Гольшири мужчины снова посмотрели на меня. – Разве вы не считаете, госпожа Фаррохзад, что поэту для развития чувствительности необходимо интересоваться искусством как таковым?
– Считаю. Творец обязан обладать познаниями не только в своей сфере искусства, однако такого рода познания не каждый имеет возможность получить, а большинство женщин этой возможности лишены вовсе.
Джавади сощурил глаза.
– Так вы феминистка, госпожа Фаррохзад?
– Ну что вы пристали к женщине! – вступился за меня Камалиазад.
– Вы ведь читаете художественную литературу, не так ли, госпожа Фаррохзад? – допытывался Джавади. Глаза его весело блестели.
– Конечно…
– Тогда, быть может, вы поделитесь с нами мнением о недавно опубликованном произведении?
– О каком?
– О «Пустоте». Вы ее читали?
Я боялась, что он назовет незнакомое мне название, но это узнала сразу. Этот хваленый рассказ, по сути, был и не рассказ вовсе, а бессвязное и невразумительное философствование какого-то напыщенного графомана, чье имя я даже не запомнила.
Я повернулась к Джавади.
– У меня не было возможности учиться в университете и смотреть иностранные фильмы, однако, по-моему, для произведения искусства зрители и читатели важнее творца. А в «Пустоте» все наоборот.
– Объясните же нам подробнее, госпожа Фаррохзад, – попросил Камалиазад.
– Видите ли, – начала я, – у меня сложилось впечатление, что единственная цель этого произведения – доказать, что читатель дурак, а это, на мой взгляд, мелочно и высокомерно.
Повисло странное молчание.
– Господин Джавади, – сказал наконец Камалиазад, обращаясь к мужчине в круглых очках, – вам следует поблагодарить эту ханум за искренний отзыв о вашем произведении.
Я перевела взгляд с Камалиазада на Джавади, силясь понять, не шутка ли это. Оказалось, нет.
– От благодарностей я воздержусь, – Джавади впился в меня взглядом, – лучше ответьте мне на один вопрос, госпожа Фаррохзад.
Я вспыхнула.
– Да?
– А если люди и правда глупы?
– Прошу прощения?
– Скажем так, пристало ли творцу опускаться до уровня умственных способностей окружающих – или тех, кто стоит перед ним?
Его слова дышали такой злобой, что смущение мое вмиг улетучилось.
– Оскорбляя других, вы лишаете себя всякой возможности поспособствовать их развитию, а не желая признавать их мнение сколь-нибудь важным, вы отказываетесь от главной цели
