Улыбка пересмешника - Елена Михалкова

Выражение ее лица ясно показало, что она понимает его.

— Иди сюда, — вполголоса приказал Данила. — Иди…

Если бы она стала плакать, просить его отпустить ее, то Прохоров беспрекословно ушел бы сам. Но она шагнула ему навстречу с таким вызовом в глазах, с таким презрением, что с этой секунды прочие варианты стали для него невозможны.

То, что произошло затем, было совсем не похоже на случавшееся с Данилой Прохоровым раньше. Позже он заставил себя думать, что это оттого, что он взял ее силой. Но дело было в другом…

Спустя некоторое время, выходя из сарая, он, наряду с торжеством, ощущал странную, непривычную пустоту внутри, словно его выпили до дна. Он носил ее в себе еще несколько дней, и пустота эта стала заполняться лишь позже — тем, от чего он предпочел бы избавиться, если бы у него был выбор. Воспоминаниями о прошедшей ночи и темной, смутной тоской по несбыточному.

Уйдя в свои мысли, Прохоров не сразу заметил повисшее вокруг него молчание.

— Я почти все знаю, — нарушила тишину женщина, и голос ее теперь звучал утомленно. — Тебя нанял Кирилл, чтобы ты похитил меня или убил. Мы сможем доказать это, не сомневайся. Хочешь облегчить свою участь — расскажи все сам. Честное слово, я тебя отпущу.

Виктория подумала о том, вложила ли она в последнюю фразу достаточно убедительности. Отпускать этого урода, едва не похитившего ее, а теперь откровенно глумящегося над ней, явно полагающего, что он будет пользоваться заступничеством Кирилла, не входило в ее планы. В комнате работала звукозаписывающая аппаратура — Вика сама попросила Илюшина, чтобы он включил ее, — и теперь она напряглась, подобралась внутренне, мысленно представляя, как этот молодой красавчик идет за наживкой и попадает в ее песчаную яму.

— Даю слово, я отпущу тебя, — повторила она для верности, закрепляя наживку на дне ловушки. «Отпущу, как же… Нет, мальчик, ты еще в суде будешь свидетельствовать против своего босса». — Слышишь? Я не буду мстить, не думай.

Она сделала шаг к нему и прикоснулась к его руке, на запястье которой поблескивал браслет наручников.

От ее прикосновения Прохоров, не ожидавший этого, вздрогнул и словно проснулся. До сих пор все его мысли были заняты только одним — самобичеванием, вызванным собственной беспомощностью. Теперь до него дошло, что то, о чем ему говорят, звучит более чем странно.

— Какой еще Кирилл? — брезгливо спросил он. — Что ты несешь? Не знаю я никакого Кирилла!

Вика сжала зубы, чтобы не закричать на подонка, и вдруг Бабкин, стоявший неподвижно, сделал шаг вперед и наклонился над Прохоровым, всматриваясь в его лицо. Данила непроизвольно отпрянул назад.

— Чего тебе…

Догадка, осенившая Сергея, на первый взгляд не имела под собой оснований, но на второй…

— Это же ты был на острове… — полувопросительно-полуутвердительно сказал он. — Шалаш разрушил. Лодку угнал, опять-таки… Кстати, зачем шалаш-то нужно было ломать, а? Лодка — это я еще могу понять, а вот шалаш?

Данила облизнул пересохшие губы, уперся взглядом в темно-карие, глубоко посаженные глаза, серьезно смотревшие на него. Посверлил мужика несколько секунд, а затем решил, что нечего в гляделки играть, не маленькие.

— Давно пора было снести его к такой-то матери, — неожиданно для себя сказал он, не отводя глаз.

— А что ж меня не убил? — удивился здоровяк. — Хорошая возможность была…

«На черта мне сдалась твоя возможность, — хотел сказать ему Прохоров. — Лодку с острова увела Танька, и не уплыла на ней, а спрятала в кустах выше по течению. От страха у нее совсем крыша съехала, не соображала, что делает: оставив дома брата под присмотром Матвея, бросилась к реке и решила, что нужно любыми способами прогнать тебя, бродящего с металлоискателем среди деревьев».

Данила едва успел за ней. После того как мужик обнаружил пропажу лодки, времени на раздумья у Прохорова не оставалось, и он решил, что самым правильным будет напугать его. Он велел Татьяне вернуть лодку на место, а сам, прихватив палку покрепче, отправился к шалашу.

Любой нормальный человек после того, что устроил Прохоров копателю, свалившемуся из Москвы, бежал бы сломя голову. А этот не только остался, но и исхитрился починить сломанный металлоискатель. Нападать на него вторично Данила не решился, и им с Танькой осталось только вернуться домой и надеяться на то, что никакая техника не поможет приезжему найти тело, восемь лет пролежавшее в земле. Но они ошиблись.

— Хорошая, — вслух сказал Прохоров. — В другой раз так и сделаю.

— Огорчу: другого раза у тебя не будет.

— Не зарекайся.

— Сережа, да что вы с ним разговариваете? — вмешалась Виктория, вставая. — Все, давайте заканчивать этот балаган.

«И как, любопытно, ты собираешься его заканчивать?» — хотел спросить Данила. Но тут заиграл телефон, и Венесборг отвернулась от него.

— Да. Да, я слушаю. Нет, говорите.

И, после паузы:

— Что-о?!

В голосе ее прозвучал такой ужас, что Макар с Бабкиным переглянулись и оба посмотрели на Данилу, как будто он мог что-то объяснить. Но Прохоров сам готов был отдать многое в обмен на то, чтобы получить ответы на свои вопросы.

— Этого не может быть! — выкрикнула Венесборг. — Как же так… Если они сделали… Нет, постойте!

Собеседник что-то говорил Вике, и, слушая его, она бессильно опустилась в кресло, закрыла лицо рукой, забыв про Макара, Сергея и пленника, сидевшего в наручниках.

— Ясно. — Безжизненным голосом проговорила она, когда в трубке закончили. — Все понятно. Спасибо, что предупредили, Семен Аркадьевич.

И, не слушая продолжения, нажала на кнопку отбоя.

У Кирилла снова болела голова. За правым виском образовался берег, на который набегали волны боли: сначала едва шурша, затем сильнее, и наконец смывали все и отступали с тем же шуршанием, с которым и появились. В камере следственного изолятора, куда его перевели сутки назад, кроме Кирилла, находилось еще семь человек, но последние несколько часов они почти не существовали для него. Разве что тенями на стене, неразличимыми голосами и назойливой вонью. От всех них исходил такой смрад, что Кирилл постоянно морщился.

Он ни с кем не разговаривал: лег на свое место и вот уже сутки лежал, вставая лишь затем, чтобы помочиться да когда его вызывали к следователю. По возвращении все попытки расспросов Кручинин пресек одним взглядом, и больше к нему не лезли — чувствовали, что выйдет себе дороже. Да он никого особенно и не интересовал.

Для Кирилла Кручинина в камере находилось не семь человек, а восемь. Он слушал этого восьмого, и взгляд у него становился пустой и вместе с тем сосредоточенный, какой бывает у людей, незаметно ковыряющих болячку и старающихся скрыть это.

Восьмой беспрестанно говорил что-то негромким монотонным голосом, и от его монотонности Кириллу хотелось либо заснуть, либо заорать. Он не вслушивался особенно в произносимое, потому что и так знал, о чем идет речь: сначала Сенька нудел, что не нужно обижать Вику, затем вспоминал что-нибудь из своей тюремной жизни и, наконец, издалека, очень осторожно заводил речь о деньгах. Повторялся их разговор в ту последнюю поездку раз за разом, словно при переключении каналов Кирилл попадал на одну и ту же радиостанцию.

От напряжения последних месяцев Кручинин дьявольски устал и теперь ощущал себя так, будто ему на спину прыгнул зверь, который догонял его все это время и не мог догнать. Но теперь ему дали такую возможность. «Сам виноват. Недооценил стерву…» — Кирилл не ругал себя, а лишь констатировал факт.

Сенька по-прежнему ходил по камере, посматривал на Кручинина маленькими своими крысиными глазками, тряс головой, как собачонка, которой в уши попала вода, и Кирилл лениво думал о том, что до паранойи он еще не добрался, но, похоже, словил то, что называют глюками. Это не слишком его беспокоило, поскольку он был человеком с плохо развитым воображением, но причиняло некоторые неудобства. Основное заключалось в том, что придурок Сенька повторял одно и то же, словно надеясь переубедить Кирилла.

Он подумал, что если Головлев и при жизни отличался занудством, то с чего бы ему измениться после смерти? От этой мысли Кирилл рассмеялся, и в камере на него покосились враждебно и настороженно.

А Сенька талдычил свое: про жену, про тюрьму, про деньги… «Сказано тебе, — в ярости обратился к нему Кирилл, как к живому, — нет у меня твоих денег! Все! Были — да вышли! Ясно?»

Головлев терялся от слов Кирилла и взывал к совместному прошлому и дружбе. «Да какой я тебе, к черту, друг?! — рычал Кручинин. — Ты, кретин, меня с кем-то путаешь». Тогда Сенька напоминал о договоре, который они заключили, и вот этого Кирилл слушать совсем не хотел — посмеивался, мысленно пожимал плечами: молодой он был, глупый, вот и заключил тот договор. А сейчас — совсем другое время, и сам он другой. С того Кирилла можно было спрашивать, а с этого уже нет. «Все, Сеня. Поезд-то ушел! Тю-тю».