Бриганты (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич

В четырнадцатом веке фраза «Увидеть Париж — и умереть» могла претвориться в жизнь, не зависимо от вашего желания, и именно благодаря школярам. По ночам кое-кто из них бандитствовал помаленьку. Университеты неподсудны светской власти, а церковная относилась к школярам-бандитам с пониманием. Должен же где-то будущий сеятель «разумного, доброго, вечного» достать деньги на обучение и существование?! Работать они не приучены, а просить милостыню отменное здоровье не позволяет. В будущем меня удивляли широкие права, которые имели университеты в Средние века и позже. Я не мог понять, как «ботаники» смогли добиться такого?! Теперь знаю, что средневековые ученые, за редким исключением, больше напоминали братков, чем «ботаников», а университеты принадлежат Церкви, готовят для нее кадры, поэтому находятся под крылом самого Папы Римского, с которым светские государи пока побаиваются связываться. Из-за этого население университетских городов побаивается студентов и, как следствие, ненавидит и мстит им при каждом удобном случае. Для добропорядочного горожанина грохнуть втихаря пару студентов — это святой долг перед городом.

Бертран дю Геклен со своей свитой отправился на правый берег Сены, в Лувр — резиденцию Карла Пятого, а мой отряд поселили в бенедиктинском аббатстве Сен-Жермен на левом. Такова была воля короля. О том, что это большая честь, я понял, когда въехал на территорию аббатства. Оно напоминало большую прямоугольную крепость, разве что вместо башен и донжона была высокая колокольня с остроконечной четырехскатной крышей. Заполненный проточной речной водой ров был шириной метров двенадцать. Внутренняя стена рва укреплена каменной кладкой. Перед подъемным мостом каменный барбакан, в котором несли службу пятеро монахов в кольчугах и шлемах-черепниках, вооруженные короткими копьями и фальшионами. Расположенные по периметру впритык каменные здания высотой метров девять повернуты к миру глухими стенами. Вход в аббатство туннельного типа, с двумя крепкими воротами, оббитыми железом, и железной решеткой. В просторном дворе стояли церковь с той самой колокольней, видимой за несколько километров, базилика, в которой хранилась туника святого Викентия и похоронены четыре франкских короля-Меровинга, две часовни и очень большой скрипторий.

Моих арбалетчиков поселили на втором этаже левого крыла, в одной огромной спальне, в которой стояли в четыре ряда длинные двухъярусные нары, застеленные соломой. Хайнрицу Дермонду и трем моим оруженосцам выделили четырехместную келью в том же крыле, а меня поселили отдельно, в центральном крыле, неподалеку от кельи аббата Эктора — рыхлого пятидесятипятилетнего мужчины, которому большая лысина давала возможность не выбривать тонзуру. Во время разговора он внимательно, неотрывно смотрел на собеседника подслеповатыми, слезящимися глазами и шевелил пухлыми губами, неестественно выпирающими вперед, потому что зубов не осталось, а ставшей великоватой коже надо же куда-то деваться. Говорил он, плямкая, очень невнятно. Мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к его речи и научиться понимать ее. Ряса у него была из тонкой шерсти, а под ней — шелковая рубаха. Аббат мылся каждый день, и от него всегда пахло ладаном. Мы проводили с ним много времени. Он расспрашивал меня о войне и записывал услышанное, вел что-то типа исторической хроники. Если в будущем мне попадутся его записи, почитаю, что он написал обо мне или с моих слов. Говорили с ним и о науке, литературе, особенно поэзии, которую аббат Эктор очень любил. Подозреваю, что в юности он грешил стихоплетством. Я тоже в бытность курсантом пописывал рифмованные «сатиры» на своих однокурсников. Текст состоял только из ненормативной лексики и предлогов. И как меня не убили за эти «шедевры»?!

— Ты слишком образован для рыцаря, — в первый же день сделал вывод аббат Эктор.

На такой случай у меня была запасена легенда, которую и выложил ему:

— Я был третьим сыном, поэтому меня, как заведено, готовили к духовной карьере. Отец нанимал для моего обучения двух ромейских учителей и одного венецианского. Но я не хотел быть священником. Попросил бога, чтобы помог мне стать воином. Бог услышал мои молитвы. Пришли турки, убили всю мою семью и захватили наш замок и наши земли. В один день я лишился всего, что имел, кроме коня, меча и кольчуги. Так я стал воином, но больше ничего и никогда не просил у бога, кроме прощения за грехи. Видимо, он не способен дать мало, а много может оказаться мне не по плечу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Надо быть готовым не только к божьей каре, но и к божьей милости, — согласился со мной аббат Эктор. — Судя по тому, что король наш приказал поселить тебя с отрядом в моем аббатстве, воином ты стал хорошим. Мне кажется, что и священник из тебя получился бы неплохой.

Я не стал разочаровывать приятного человека признанием в атеизме, произнес шутливо:

— Может быть, на старости лет король за ратные подвиги доверит мне аббатство. Только молить об этом не буду, а то получу целое епископство со всеми его хлопотами.

Некоторые сеньоры становились епископами. Службу за них отправляли каноники, а епископы вели вполне светскую жизнь, используя епископство, как феодальную вотчину, довольно доходную.

— Пути господни неисповедимы, — изрек аббат. — А епископство, действительно, очень хлопотное хозяйство. Тут с аббатством не знаешь, как управиться. Нам принадлежат двадцать семь поместий, в которых проживают две с половиной тысячи крестьянских семей. Приходится заботиться обо всех детях божьих.

Уверен, что крестьяне считают, что это они заботятся о монахах.

— А где вы храните временные излишки денег? — поинтересовался я. — У меня скопилось немного. Опасно возить всё с собой. Не дай бог попаду в плен — не на что будет выкупиться.

— Нам плен не грозит, поэтому храним в подвале. Можем и твои взять на хранение за небольшую плату. Но, вообще-то, выгоднее хранить у банкиров-христиан. Они дают небольшой процент, — ответил он. — Могу порекомендовать одного венецианца. Тебя ведь и самого зовут Венецианцем.

— К сожалению, я не венецианец, иначе бы давал деньги в рост, а не сражался, — сказал я. — Как его зовут, где живет?

— Контора у него на левом берегу возле Греевской площади. Спросишь Джакомо Градениго, — ответил аббат.

Контора располагалась на первом этаже каменного дома и представляла собой комнату, разделенную на две неравные части деревянной перегородкой, не доходившей сантиметров тридцать до потолка. В первой, большей части стоял стол, накрытый зеленым сукном, и пять табуреток с сиденьями из кожи, набитой конским волосом. Цвет сукна напомнил мне, что банк — это тоже казино, но похитрее. Во вторую часть вела дверь, закрытая на висячий замок. Джакомо Градениго было тридцать с небольшим. Черноволосый, кареглазый, с крючковатым носом и короткой острой бородкой, он не был похож на меня. Разве что роста выше среднего для этой эпохи. Одет в черно-белое котарди из плотной шелковой ткани и шелковые шоссы, тоже черно-белые, причем цвета располагались в шахматном порядке. Черные пулены имели длинные носы, загнутые кверху и назад и закрепленные в таком положение золотыми цепочками, пристегнутыми другим концом к золотым колечкам на подъемах. На указательном пальце левой руки массивный золотой перстень-печатка. Я не сразу понял, что на печатке изображена «роза ветров», превращенная в крест с двумя дополнительными тонкими диагоналями, проходящими через перекрестье.

— Мой дед воевал под командованием Александра, маркграфа Бодоницы и Эвбеи. Он был женат на дочери дожа Пьетро Градениго. Не твой родственник? — первым делом спросил я.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Мой дед, — гордо ответил банкир.

— А как поживает твой отец Александр Градениго? — спросил я.

— Умер от Черной смерти вместе с моей матушкой, — ответил Джакомо.

— А бабушка Беатриче? — не удержался и спросил я.

— Тоже. Она умерла самой первой. Потом матушка и отец, а мы, младшие дети, жили за городом, поэтому и не заболели, — рассказал банкир.

— Царство им небесное! — пожелал я, перекрестившись.