Обнаженная натура - Владислав Артемов

Накануне ночью скончалась Клара Карловна Розенгольц. Именно так. Трудно избежать невольной тавтологии, но в данной ситуации тавтология эта абсолютно уместна — окончательно скончалась!

Рассеявшиеся с вечера по всей Москве жильцы, стали с первыми лучами солнца постепенно стягиваться к дому и здесь уже ждала их горестная весть. Кузьма Захарьевич, который обнаружил утром бездыханное тело старухи, предупреждал об этом всех еще с порога, но, разумеется, поначалу каждый воспринимал его сообщение, как очередную злую и неостроумную шутку. Но взглянув издали на торчащий из гроба острый костяной нос и перекрестившись на горящую в изголовье восковую свечу, люди с видимым облегчением вздыхали и понемногу успокаивались.

Один только Юрка Батраков, ничему и никому не верил, ходил по дому мрачный и сосредоточенный, щупал перила лестницы, взвешивал в руке черенок дворницкой лопаты, выглядывал во двор, трогал штакетины…

— Ну что ты бродишь, точно пальцы растерявши, — не выдержала наконец Любка Стрепетова. — И ходит, и ходит без толку… Вы бы, Кузьма Захарьевич, нашли ему дело какое…

— Ради твоей же пользы и безопасности хожу, дура! — огрызнулся Юрка. — Кузьма Захарьевич, ты не в курсе, карандаши из какого дерева делают?

— Из кедра, — сказал полковник.

— Жаль… — огорчился Юрка. — Не годится… Да и тонковат, честно говоря…

— А-а, — усмехнулся полковник. — Ищи-ищи… В парк сходи.

Степаныч, несмотря на свой огромный жизненный опыт, а, может, и наоборот, благодаря ему, панически боявшийся покойников, старался не отходить от полковника ни на шаг, все допытывался про «эффект Тамерлана».

— Да не знаю я, Степаныч, — не выдержал наконец полковник, — Врач сказал, что три раза так вот Тамерлан прикидывался мертвецом…

— То есть многократно? — беспокойно оглядывался старик.

— Не волнуйся, гроб заколотим, зароем…

— Бетонцем бы хорошо сверху, Кузьма Захарьевич… Облагородить могилку…

— И бетонцем в свое время облагородим, — бодрил полковник.

Приехал знакомый уже полковнику седенький врач, поздоровался и, заглянув в комнату покойной, тут же на крышке гроба, размашисто и уверенно подписал свидетельство о смерти.

Старуху наконец-то увезли навсегда и гроб ее сопровожал один лишь Юрка Батраков.

Поздно вечером он вернулся, сунул под плиту небольшой плотницкий топорик. Отряхнул с колен следы подсохшей глины, долго мыл руки в раковине, выковыривал из-под ногтей набившийся песок…

— Нашел? — усмехнувшись, спросил его полковник.

— Прямо на кладбище и нашел, — хмуро отозвался Батраков. — Там у них как раз росла пара осин у забора… Чуть менты не повязали… Прицепились, как клещи — ты что, говорят, порубку тут устраиваешь в заповеднике? Я говорю, осина, мол, дерево сорное… Куда там… Еле убежал…

— Вбил, значит?..

— А то… Три кола вогнал.

Часть третья

Глава 1

Тополиный пух

Рано, рано полетел тополиный пух, гораздо раньше обычного. Может быть, потому, что май в этом году выдался на диво сухим и жарким, и до самого его конца не выпало ни единой капли дождя.

Тополиный пух летел по городу, скапливался у краев тротуаров, устилал траву во дворах, виснул сбившимися серыми сосульками на ветвях деревьев. То и дело он вспыхивал там и тут от брошенной спички, горел легко и сухо, неопасным бугущим огнем.

И была у Павла Родионова всю эту последнюю неделю мая жизнь, совершенно не похожая на его обычную жизнь. Как будто вдохнул он от восторга полной грудью, а выдохнуть забыл. Была в этой жизни радость, бессонница и тревога, звенело в ней постоянно нарастающее напряжение, и оттого казалась она переходной, временной, потому что нельзя выдержать человеческой душе постоянного подъема.

Они бродили с Ольгой целыми днями по дорогам города, как две вдохновенных сомнамбулы, не размыкая рук, касаясь друг друга плечами. Они дышали горячим пьяным воздухом.

Ноги сами собой заносили их в глухие дворы, в тупики, оканчивающиеся покосившимися заборами стекольных мастерских и приемных пунктов, в безлюдные пыльные аллеи, и там они долго томили друг друга обморочными поцелуями, от которых деревенели и распухали губы, тупели мозги, мутилось зрение.

Были минуты, когда с трудом оторвавшись друг от друга, они не сговариваясь, направлялись к Пашкиному дому, но отдышавшись и протрезвев на людной улице, не дойдя до цели, Ольга вдруг поворачивала обратно, и Родионов покорно шел вслед за ней.

И все эти дни следовала за ними неотступная серая тень…

Иногда по вечерам их заносило к знакомым Родионова, где они почти не разговаривали друг с другом, сидели отчужденно, пили долгие чаи, отвечали невпопад на простые вопросы хозяев, прощались и уходили…

Родионов провожал Ольгу, останавливаясь во всяком укромном месте, и снова оглушал и себя и ее безысходными сухими поцелуями.

Перед тем, как расстаться до завтра, стояли под одиноким тополем — в последнем малолюдном месте, неподалеку от Ольгиного двора. Тут можно было ненадолго замереть, прильнув друг к другу, чтобы вдруг отпрянуть и стоять напряженно, пережидая цокот посторонних каблучков за спиною или приближающийся недовольный стариковский кашель, близкую одышку и опять стариковкое покашливание, но теперь уже удаляющееся.

Старый добрый тополь слушал их прощальные бессвязные разговоры и молчал, опустив унылые покорные уши. Он казался Павлу живым существом. Они так и стояли втроем, а иногда Павел, обнимая одной рукою Ольгу, другой привлекал и упирающийся застенчивый тополь, который деликатно отворачивался от них.

Родионов подводил Ольгу к лежащему при входе во двор фонарному столбу и нехотя отпускал. И всякий раз она предупреждала его, что дальше провожать не надо, только до этой черты. Это был ее каприз, прихоть, но он с каким-то чуть ли не священным трепетом соблюдал этот глупый уговор. Потому что это касалось только их двоих и больше никого в мире…

В глубине похожего на пустырь двора высились три белых девятиэтажных башни, в одной из них она снимала квартиру, в какой, он не знал. Он уходил, ему хотелось оглянуться, убедиться в том, что с нею все в порядке, что она благополучно достигла своего подъезда, но был уговор, предупреждение с ее стороны о том, что она терпеть не может, когда ей смотрят в спину, и Родионов этот уговор тоже ни разу не нарушил. Несколько раз он поробовал вызнать ее телефон, чтобы иметь возможность звонить самому, но она отказала решительно. «Терпеть не могу, когда мне звонят!»

Родионов, проводив Ольгу до черты, возвращался к своему тополю, гладил его, а потом, шлепнув ладонью по шершавой теплой коре, говорил:

— Стой здесь, брат… Никуда не уходи. Даст Бог, завтра свидимся… — и спешил к себе домой.

Он совершенно забросил все свои редакционные дела, и гора их росла с каждым днем, а он все отпрашивался, заскочив туда на минутку, то сажать на поезд тетку из Клина, то к зубному врачу, то в типографию, а чаще всего всего — на встречу с талантливым, но капризным автором…

— А сегодня я кто? — улыбаясь, спрашивала Ольга.

— Сегодня у меня встреча с Сагатовым Всеволодом Арнольдовичем, членом СП, автором шестнадцати книг. Вот ты кто. — говорил Пашка и, приблизившись к ее губам, добавлял шепотом. — А книги-то эти, между прочим, все о чистой любви. Когда-нибудь, долгими зимними вечерами мы внимательно их прочтем…

Никогда не любивший ходить по гостям, Родионов теперь нарочно возобновил все свои старые, даже полузабытые, связи. Ему нравилось невольное изумление, которое неизменно появлялось на лицах всех его знакомых, когда он входил в очередной дом вместе с Ольгой. Это щекотало его самолюбие, как будто это именно он создал такую красоту и теперь вот хвастается своим произведением, пожиная плоды заслуженного признания и восхищения.

Даже знакомые женщины, давно и хорошо знавшие Родионова, после встречи с Ольгой как-то особенно внимательно вглядывались в него, будто выискивая в нем то, чего они прежде не заметили, и из-за чего влюбилась в него такая удивительная девушка. Было в этих взглядах ревнивое любопытство. Неужели они что-то проворонили, проглядели в нем, самое интересное и важное, то, что смогла увидеть и оценить эта самоуверенная красавица.

Родионов прекрасно понимал и чувствовал это, почти не выражаемое никакими словами и внешними знаками, состояние своих знакомых и был благодарен им за искренность и неподдельность их удивления. И сам, не находя в себе ничего, достойного внимания, а уж тем более любви Ольги, мучился тем же неразрешимым вопросом — «За что?»

А может быть, есть за что! — внушал он сам себе, — может быть, я сам не подозреваю, а есть во мне нечто…

«Ни хрена в тебе нет! — опровергал его разумный и трезвый голос. — И счастье твое цыганское ненадежно и хрупко. Ты гнусный обманщик, самозванец, укравший чужое. О, ты известный вор! Но скоро ты будешь разоблачен! Скоро эта восторженная девочка, обманутая тобой, увидит все в настоящем свете…»