На ближних подступах - Николай Васильевич Второв

Дед взял метлу, повертел в руках, нагнулся к Толе:

— Ты, парень, уходи отсюда, неровен час… К другу твоему, Витьке, каждый день изверги наведываются.

— Ты ведь в той стороне живешь, дедушка… Не мог бы ты повидать Витю? — спросил Толя.

Дед взял вторую метлу, шепнул:

— А что передать-то?

— Скажи, чтоб на лыжах прокатился мимо педучилища, к речке.

— И только-то? — хитро прищурился дед. — Ох-ох, и все-то у вас в голове игрушки. Ну, ладно, пойду.

Савельич связал две метлы, повесил через плечо, зашагал по тропке. Толя собрал свой «товар».

Виктор уже катил на лыжах с горы. Как бы случайно он подъехал к Толе, увешанному метлами, заговорил скороговоркой:

— Шуру Воронову расстреляли. За нами слежка…

Витя что-то говорил, а у Шумова в голове бились все одни и те же слова: «Шуру расстреляли!.. Шуру расстреляли!»

Когда Виктор кончил рассказ, Толя виновато попросил друга:

— Повтори, Витя, все сначала… Ничего не запомнил.

— В парке расстреляли, утром… Тетка Ирина хворост в кустах собирала, видела… Почему ее поспешили расстрелять, неизвестно. В Осташеве батальон эсэсовцев. Артиллерия третий день стоит, двенадцать орудий. Танков нет.

Толя сразу же решил вернуться в отряд. По целине к реке идти нельзя: слишком приметно. Пришлось дорогой вернуться на окраину Осташева. Еще с полкилометра, и на повороте будет санный след влево…

Много дорог исходил отважный разведчик. Многие перекрестки и повороты благополучно миновал он. Но до этого поворота не дошел…

…Рано утром старосту Блинникова опять вызвали в гестапо. Начальство недовольно его работой. Почему кругом партизаны? Почему распустил население? «Это он-то распустил! Целыми днями и ночами мечется из двора во двор, выспрашивает, вынюхивает, словно верная ищейка, выколачивает продукты для своих хозяев. Распустил! Перестрелять бы вас всех вместе с партизанами!» — думал Блинников.

Всю ночь предатель глушил водку, не мог уснуть: к страху перед партизанской пулей примешался страх перед гестапо. С утра опять рыскал по селу — ничего путного. Все словно воды в рот набрали, идолы! После обеда староста ехал на санках по улице, раздумывая, где раздобыть водки на ночь. Злоба душила его. Страх и злоба. Он ненавидел немцев за их высокомерие. Приходится тянуться перед всяким фельдфебелем. Но у немцев сила. Они вот-вот возьмут Москву. А если не возьмут? Что ж, в России городов много…

По обочине дороги шел оборванный нищий с метлами через плечо. «Вытянуть бы его кнутом, да не дотянешься! Тоже вздумал спекуляцию разводить!»

Из-за кустов на лыжах выехал мальчуган, заорал радостно, во все горло:

— Толя! Шумов! Тебя и не узнать! А горн и барабан я спрятал…

В тяжелой с похмелья голове старосты мелькнула догадка. Одним прыжком он выскочил из санок, преградив путь Шумову.

Удар в лицо. Толя захлебнулся кровью, но на ногах устоял. Кинулся в сторону от дороги, к кустам, но увяз в сугробе. Второй удар сзади свалил его с ног.

Стойко держался разведчик в застенках гестапо. Фашистам было известно, что Анатолий Шумов знает расположение партизанских отрядов и много подпольных явок. Но на допросах Толя не сказал ни слова. Не помогли палачам пытки и истязания. Под усиленной охраной, как особо важного преступника, Анатолия Шумова увезли из Осташева.

31

Комиссар Горячев сидел в штабной землянке у подслеповатого оконца. Сегодня ему вести людей на боевое задание. Выступать через час, как начнет темнеть.

А пока комиссар один. Перед ним на корявом столе раскрыт блокнот. Это дневник. И забежал Горячев в холодную землянку, чтоб собраться с мыслями. Надо сделать записи, всю неделю не было времени.

Но блокнот раскрыт, огрызок карандаша зажат в пальцах, а новые записи не появляются. Задумался комиссар. Невеселые, тяжкие думы.

Не вернулся с задания любимец отряда Толя Шумов. Третьи сутки доходят, а его все нет. Знает комиссар, что такое война. А вот все ждал, надеялся — вернется разведчик. И мать его ждет. Она-то будет ждать многие годы. Ведь не похоронила сына. Мать…

И вспомнил Горячев, как невольно подслушал однажды разговор матери с сыном. Он стоял тогда в кустах, а Евдокия Степановна провожала Толю до дороги. Она всегда провожала сына, уходившего на задание, и документы его хранила при себе. Мать тогда сказала:

— До свиданья, сынок. Смотри, не попадайся извергам в лапы.

И семнадцатилетний паренек ответил, как бывалый солдат:

— Не попадусь. А если случится, я умру достойно. Только ты, мама, не выдай себя, если… если доведется видеть, как меня будут расстреливать или вешать.

Только раз запнувшись, он договорил свою мысль до конца. Евдокия Степановна вся как-то сжалась, будто стала меньше ростом. Потом порывисто обняла сына, выдохнула:

— Иди!..

Очень взволновал тогда Горячева этот разговор. И вот Толи нет. Страшно глядеть теперь на Евдокию Степановну. Нет, она, как и прежде, все делает по хозяйству. Она такая же. Если не смотреть ей в глаза. Чуть припухшие, сухие глаза. И тоска в них такая, будто смотрят на тебя тысячи осиротевших матерей…

Горячев листал и листал блокнот, при тусклом свете с трудом читал последние записи:

«20 ноября ночью заложили мины на дороге Акулово — Каменки. Вырезали сто метров четырехжильного кабеля. Устроили засаду. Три связиста пришли восстанавливать линию — уничтожили».

«Ночью 22 ноября на дороге Акулово — Курово подбили автомашину с горючим».

«Подпольный райком вынес решение: начать активную борьбу с предателями и изменниками Родины. Сам народ судит этих отщепенцев. В деревне Щербинки партизаны ночью собрали сход, и колхозники приговорили старосту Барташева и полицая Кобызеева к расстрелу».

«27 ноября проводили собрание колхозников в Немирове. Все население деревни, узнав о нашем приходе, собралось за две минуты. Охраняли деревню Фомичев и Макаров. Выступали Горячев и Трубников. Собрание кончилось глубокой ночью».

«В Грулях — тоже собрание. Население ненавидит оккупантов. Жители Грулей принесли нам хлеба, свинины, капусты, луку, чесноку».

Горячев сделал наконец новую запись, решительно, с нажимом, не останавливаясь:

«30 ноября не вернулся из Осташева разведчик Анатолий Шумов. Прошло уже три дня. Есть основания полагать, что отважного комсомольца схватили гитлеровцы…»

Горячев спрятал блокнот и карандаш в боковой карман пиджака. В это время снаружи послышались шаги, и тут же грубый, сердитый окрик:

— Сюда, гад! Сейчас позовем комиссара…

— Я здесь! — крикнул Горячев и встал со скамейки.

В углу, у двери, в землянке было темно. Кого-то втолкнули, кто-то доложил от порога:

— Шпиона поймал, товарищ комиссар!

По голосу Горячев узнал молодого партизана Кузьмина. Задержанный стоял в полумраке.

— У самого лагеря задержал гада. На вопросы не отвечает, требует, чтоб доставили к начальству. Но я-то его