Повседневная жизнь современного Парижа - Ольга Семенова

— Работы теперь нет нигде.

Он внимательно рассматривает меня, а я его. Мы изучаем потенциальную опасность друг друга. Токсикоман? Алкоголик? Сумасшедший? Пидор? Не пидор? Вопросы, страхи, фантазии. Ему под сорок Маленький, худой, сутулый. Не хватает зубов. Не очень грязный, но с коростой на веках и ресницах. Подходит автобус. Мои спутники собирают свои пакеты, с трудом поднимаются. Неловкие, они напоминают скот, ведомый на бойню. За нами наблюдают двое полицейских в голубых комбинезонах. Спереди в автобусе обустроена кабина для шофера и четырех-пяти полицейских. Она отгорожена открывающейся снаружи дверью, а дальше отделение, забиваемое клошарами. Сперва они садятся на деревянные скамейки по двум сторонам автобуса, потом, когда не остается места, стоят Часто он забит, как обычный автобус в час пик. У трети из нас отсутствуют документы, но никого не обыскивают: притрагиваться к таким отталкивающим личностям у полицейских нет желания. Я устраиваюсь на скамейке у выхода. Сквозь зарешеченное окошко проходит воздух, и я надеюсь, что он развеет запах моих соседей. Но мы лишь в начале пути и приедем в Нантер часа через четыре. Я осознаю свою ошибку, когда толстая женщина протискивается к двери и, расставив ноги, стоя писает в пластиковый стаканчик. Она наполняет его несколько раз и каждый раз пытается вылить содержимое наружу через окошечко. У нее ничего не получается. Мужчины, не стесняясь, писают на дверь. Я возле сортиров! Весь низ моих брюк в моче. Пересесть невозможно — автобус забит. У двоих типов начинается диарея. Вонь чудовищная. Четыре типа в татуировках занимают сидячие места, согнав слабых и старых. Они пьяны. Красные глаза и злой взгляд. Они ищут жертву. Входит человек лет пятидесяти, толстенький, в слишком коротком джемпере, не прячущем пупка, очень похожий на Винни-Пуха. Он — умственно отсталый и очень дорожит своей маленькой тележкой на колесиках, с какими старые дамы ходят за покупками. Четверо парней хватают тележку и разламывают ее на части. Винни-Пух кричит. Все смеются. Он ползает по полу, пытаясь собрать обломки тележки, получает пинки. Какой-то негодяй хватает Винни-Пуха за волосы и сует ему в рот свой член. То ли надежда на секс, то ли шутка. Винни, весь в переживаниях за тележку, кажется, и не замечает инцидента. Вскоре я стану свидетелем коитуса тридцатилетнего парня с абсолютно пьяной старухой на полу автобуса, между скамейками. Сношение жеребца и ведьмы. Одобрение публики, комментарии. Фиеста. Все под игривыми взглядами полицейских, умеющих оценить тонкую шутку. Подмигивание тонких знатоков. „Между нами, мужчинами“.

Прибываем в Нантер. Автобус въезжает на территорию центра для бездомных. Темно. Нас встречают надсмотрщики в белых блузах. Холодно. Пассажиры собирают вещи, между скамейками перекатываются пустые бутылки. Надсмотрщики кричат, направляя нашу колонну к ступенькам: „Давай! Быстрее!“ Классика. „Schnell! Schnell“ всегда пользуется успехом у надсмотрщиков этого мира. „Педерасты!“ — говорит на ходу один из новеньких, абсолютно пьяный, не то резюмируя общую атмосферу, не то в адрес охранников. Один из них волочет пьяницу в угол. Пощечина наружной стороной ладони — и пьяница летит на пол. Просто! Он стар и худ. Пара-тройка ударов ногой в живот позволяет белым блузам восстановить их гетеросексуальность. „Административная“ мера, так сказать. Никто не протестует. Безусловно, привычка. Жертва поднята за шиворот, поставлена на ноги и подтолкнута к ступенькам. Человек идет, спотыкаясь, с опущенной головой, держась за живот, с перекошенным от боли лицом. Я поднимаюсь с остальными по ступенькам. Толкучка, ругань, смех. Парад клоунов. Почти все пьяны. Мы входим в большую залу. Постоянно здесь живущие помощники надсмотрщиков (часто из бездомных) дают нам картонки — мы должны раздеться и сложить в них вещи. Служащий пишет на картонке мое имя. В пластиковую коробку кладу личные вещи и деньги. Коробка не закрывается, и ходят слухи, что деньги и документы здесь пропадают. Надсмотрщики? Их помощники? Возможно, и те и другие. Я признаю идеальную работу нескольких надсмотрщиков, но остальные — толпа равнодушных, жестоких и грубых людей с примкнувшими к ним откровенными негодяями. В зале воняет. Это вонь ног и тел.

Без одежды все похожи на скелеты: впавшие животы, ноги — спички. Белые тела алкоголиков с темно-красными руками, шеями и лицами. Нас ведут в душевую. Дверей в ней нет, все сообщается. Пар, вода, пот, жара. Душей мало, времени мало, воды тоже гомеопатическое количество, мыла — несколько маленьких кусочков с приставшими к ним волосами. Кого-то надсмотрщики вытрезвляют, обливая сильной струей воды. „Раздавленные“ гигиеной клошары оседают на пол. Некоторых, особенно грязных, моют насильно. Обливают жидким мылом и трут шваброй. Болезненная операция для искусанной паразитами кожи.

Затем нам выдают униформу — куртку и брюки из грубого хлопка цвета детской неожиданности. Униформа, разумеется, не соответствует размерам их получающих. Моя куртка рассчитана на лилипута, придется выбирать: или я ее застегиваю, или дышу. Наша одежда пройдет специальную обработку в огромных чанах с химическим составом. На ней не останется ни одной вши, ни одной бациллы. Все сдохнут. Только, к несчастью, уже продезинфицированные вещи складываются впритык к ждущим обработки. А ведь вши, как известно, очень хорошо ползают. 11 часов вечера. Мы направляемся в обеденный зал на первом этаже, где нас ждут чашка кофе и кусок хлеба. Это плохо освещенное помещение с грубо сколоченными столами. Здание раньше было тюрьмой: всюду коридоры, двери, замки. Люди в каторжных робах, с жуткими лицами, шумно пьют кофе из оббитых чашек Кусочек выжившего XIX века. Закончив, идем через тюремный двор в спальни для мужчин. Два громадных зала на сто пятьдесят человек каждый. Двухъярусные кровати штука опасная. У клошаров плохая „водонепроницаемость“: блевотина, кал и моча льются на того, кто спит снизу. Крики, ругань, драки. Нужно решать: спать внизу или наверху. Сложный выбор: верхняя полка защитит от „непогоды“, но падать с нее больно, а спускаться ночью для отправления нужды сложно. Темно, наступишь случайно на спящего и получишь от него по физиономии. Кроме того, наверху легче стать жертвой грабежа или изнасилования. Внизу легче убежать. Все очень сложно.

Осматриваю моего соседа на предмет „водонепроницаемости“. Матрас обтянут непромокаемой пластиковой пленкой. Кое-где она покрыта подозрительными коричневыми пятнами. Кровь? Дерьмо? Пятна, к счастью, сухие. Опустить голову на чудовищную, без наволочки, подушку я не решаюсь и сую ее под кровать. Коричневое одеяло тоже в пятнах, моментально нахожу на нем и паразитов — сероватые, они хорошо выделяются на темно-коричневом фоне. Мне холодно, придется им закрыться. Простыни нет. Вокруг ворчат, храпят, выпускают газы. Надсмотрщик выключает свет и закрывает дверь. На окнах нет занавесок, и луна слабо освещает зал. Среди остальных звуков я различаю один размеренный. Женщина (каким образом она смогла сюда пробраться?) переходит от постели к постели. Проституция? Благотворительность? Тихое „и-и-и“ пьяной ослицы, как ни странно, меня убаюкивает и я засыпаю. Просыпаюсь неожиданно: какой-то тип наклонился надо мной, его лицо в двадцати сантиметрах от моего, и он яростно шарит в своей ширинке. Даю ему кулаком в рожу, и он, даже не вынув руку из ширинки, летит онанировать подальше.

Я окончательно проснулся и готов бить любого, кто ко мне приблизится. Ослица замолчала. Четыре часа утра. Клошары бормочут во сне. Иду во двор, в туалет. Состояние турецких туалетов описать невозможно. Старик, присев над отверстием, шумно освобождается. Он смотрит на меня и мрачно опускает голову, как делают врачи, когда уже больше нет надежды. В шесть часов чашка кофе и кусок хлеба. У всех от нехватки алкоголя трясутся руки. Многие держат чашку с кофе двумя руками, но все равно расплескивают содержимое. Такую трясучку я видел только в Африке, у больных палюдизмом во время кризиса. Нам возвращают нашу одежду. После дезинфекции все вещи сморщились. Катастрофа. Клошары кричат, что не могут влезть в брюки, что их пальто погибло. Надсмотрщики над ними подсмеиваются: „Вы блестите, как новые монетки!“ Кто-то из клошаров, глядя на свою изуродованную одежду, начинает безмолвно плакать. Мои вещи коротки и заражены паразитами. Нас загружают в автобус. Снова несколько тумаков. Все орут: надсмотрщики, полицейские и мы. Снова вонь. Человек падает возле меня в эпилептическом припадке из-за нехватки спиртного. Пытаюсь защитить его от ног других пассажиров, поворачиваю на бок, чтобы не прикусил язык Он мочится и рвет, забрызгивая меня. Наконец успокаивается, и я помогаю ему подняться. „Ça va?“ Он, в блевотине и соплях, удивленно пожимает плечами. „Да, а как ты?“ Нас выгружают не довозя до Парижа, между двумя станциями метро, чтобы мы могли незаметно рассосаться. Жалкие остатки поверженной армии — слабые и всклокоченные, разбредаются в сером утре этого загаженного предместья».