Матрица или триады Белого Лотоса - Всеволод Каринберг

За прилавком пухлая розовощекая Марья продавщица, благодетельница, дающая в кредит. Тощие кокетки, все они ходят в домашних тапочках и выцветших платьицах, наверно ещё со своего детства, и старых трико, лямочки на голых ладышках вздернуты и всегда натянуты, держатся стайкой в стороне, - хлеб еще не завезли. Грань между девочками и пожилыми женщинами незначительна. Иваншана здесь нет.

На улице немые школьницы быстро обмениваются жестами и гримасами лица и рта - это вызывает отвращение, - они не замечают окружающих, особенно неприятны их мычащие звуки. В Преображении немые муж и жена никогда не разговаривают на людях жестами и потому у них приятные, добрые, милые, чистые лица. Дело не в немоте, а в жестах.

Иваншан оказался у Эдика. В узеньком дворике стоит "ИЖ" шаровой краски с разбитой фарой, прикрученной к рулю проволокой, зажигание - два оголенных провода, но ездит! В тесной кухоньке приторный запах стоит, на электроплитке жарятся нарезанные, как колбаса, свиные кишки, рядом на табуретке стоит другая сковорода, с жареной кровью. Под лавкой стоит балён с осевшей, словно несвежая вода, где художник мыл кисти, темной кровью. На столе у кушетки бутыль вермута.

- Стой, лесник, скидывай карабин, - грозно сказал, копируя Лёху, пьяный Иваншан.

- Зачем?

- Ха-ха, за стол с оружием сядешь? - В углу примостился невозмутимый Колька, на меня не смотрит, потянул стакан, собака шкодливый, утерся ладошкой.

- Заходил?

- Заходил, когда за корнем?

- Нет, завтра за рыбой. Я же "таза", мне 30 хвостов положено, - хитро осклабился беззубым ртом пьяный Иваншан.

- Лесник, патроны надо?

- Патроны? А есть.

- Сейчас принесу, - Эдик ушел куда-то во двор, но быстро вернулся с обоймой.

- По воронам только пугать, пуля проходит в ствол, - заглянул в ствол карабина Колька.

- На тебя и такого хватит, дай-ка сюда, под корчами места много.

- Мы не в лесу, сначала споймай.

- Как тебя споймаешь, стреляешь ты с испугу, а потом деру даешь.

- А, сиди уж.

- На, потяни стакан, лесник, - сидит пожилой мордастый мужик бельмастый.

Неловко, что смотрю на человека, а потом ловлю себя, что смотрю на бельмо в глазу его, лихорадочно перевожу взгляд в здоровый глаз, и становится еще более неловко, так как понимаю, что он заметил это, и ему как бы напомнили, что он инвалид. Совершенно другое дело Эдик, у него совсем глаза нет, только сморщенная кожа на том месте, и потому неловкости не испытываешь. Может, подразумеваешь, что бельмастый глаз видит.

У Иваншана ночью долго не мог заснуть на полу, в темноте по лицу и рукам бегали тараканы, лезли в волосы. Да и бабка ворочалась на высокой постели у стены, а в кладовке слышалось кряхтение и стоны, там на кушеточке Иваншан драл поджарую подругу.

Много позже пьяный Кузменко рассказал, как они в тот год нашли плантацию Горового в полуторе километрах от моего кордона Сяухи, а я лох. Младшего Иваншана отец обучил поиску корня, и тот нюхом вышел в маленькую падюшку, заваленную буреломом, где краем зацепился за плантацию, когда подтянулись Кузьменко, Делюков и отчим Сани-"вольного стрелка", они выкопали 87 корней.

По утру Иваншана уже не видно, все вернулось на круги свои, никуда мы не пойдем. Бурьяновка - ойкумена человечества, как сказал бы Пешков, "на дне". Корюшка

Корюшка идет на нерест на берег моря в сумерках, когда ее не видят чайки, и не вышли на охоту еще береговые животные. Она идет на нерест при определенной волне в закрытых бухточках, на крупный песок. Тысячи рыбок выпускают икру и молоки в песок с приходящей волной, которая помогает перемешиванию их, т.е. оплодотворению. Рыбка эта как волна жизни идет накатом по всему берегу, подчиняясь каким-то внутренним побуждениям, идет в июне месяце, идет, нагуляв возраст в бухте. Может этой волной жизни руководит космическая сила. Даже человеком, его телом, возможно, руководит та же сила. Разум человека слаб, точнее не ощущает этой силы, как мы не ощущаем давящий на нас столб воздуха. Но если эти силы совпадают с нашей волей, с ритмом нашей жизни, мы словно слышим музыку нашей жизни, впадаем в эйфорию, как некую свободу жизни, как радость, - исчезает противостояние и настороженность к внешней жизни, нет никаких желаний, направленных на личное сохранение себя в потоке, в волне всеобщей жизни.

Когда я вышел из машины, ночной ветер рвал волосы, забирался под рубашку, холодил тело. Разговор в машине еще оставался, звенел в ушах, да, люди сидевшие в ней не понимали ничего, они были глухи к тому, что я им пытался высказать. Клочья тумана набегали на сопки, скрывая время от времени мятежную луну, волны накатывались на песчано-галечный берег, открытый по всему пространству от ближних скал до дальнего мыса. Бухта Тазовая. Я не вижу окружающего рельефа, как видел бы днем, но я знаю - там наверху дорога, далекий поселок, люди. И вот в эту темень подхожу к воде, которая накатывается на берег. Мне показалось, что она механическая, мертвая, даже машина, мотор машины более живой, чем этот величественный накат волны, длинный, по всему берегу, грань земли, по которой я иду, которую знал, и моря, которого постоянно боялся, не знал, входил в него с опасением.

Меня волновала моя не складывающаяся жизнь в поселке, мое будущее, но с шумом волн это начало исчезать.

Я пошел вдоль прибоя, слушая рев волн, не различая даже звука собственных шагов по гальке, не видя в темноте окружающего моря, только волны, блеск в темноте, постоянство и силу наката. И они уже не казались мне мертвыми. Это было, как музыка американская, под которую я засыпал в одиночестве, пробивающаяся сквозь "глушилки", рок, что звучал из транзисторного приемника в темноте недостроенного домика на берегу бухты Па-шигоу, где за стеной неутомимый шум прибоя сопровождал ее. Это была музыка свободы, человек не пропустит покорить очередную стихию, бросить ей вызов, если она существует.

Волна, ее рев, освободила меня, наполнила радостью, бешеным восторгом и безумным криком в окружающее, слившимся с рокот волн. То, что заботило в завтрашнем, тяготило в прошлом, - это все уходило, оставались только эти волны, и музыка свободы, что росла и жила во мне. Волна иногда сбивала меня с ног, увлекала за собой в черную бездну, и мне приходилось, смеясь, выкарабкиваться на берег. Я был трезвый, мокрый и счастливый.

Как должна звучать музыка свободы? Как накат волны, грозный, крепкий, а потом внутри возникает чувство торжества, наката свободы безграничной, до патетического смеха. Безлюдная ночь, без голосов живого, только шум ветра, шепот гальки, и накат, длинный накат волны, когда возникавшая мысль о свободе пробуравливала радостью мозг, уносилась в пространство, сливалось с ним. Все должно возникать из ритмичного наката волны. Над головой звезды страшные, как глаза злобные, но я чувствую твердость земли и силу океана, и мне не страшно. Звезды светят злобно, копьями и стрелами холодного пространства пронизывая жизнь земную, но они не могут уничтожить жизнь возникшую, вопреки им, - жизнь создала себя, сопротивляясь их силе, противостоя их мертвому миру, найдя смысл своего существования в самой себе.

Утоп в море дождь, ушел с ветром. Черная дорога, блещут в темноте лужи, словно осколки черных зеркал. Шипят волны в пустоте под ногами. Потом вместе с дождем ушел в море и мрак, начали появляться звезды, потом черный край занавеса и в пространстве над головой из-за него вылупилась бледная с мертвыми узорами на челе луна. С обрыва стали видны мрачные волны, посеребренные ледяным блеском. Косогор сопки отдалился, выделились черные пятна кущей и силуэт высоковольтной вышки на вершине, как распятие. За очередным поворотом дороги появилось на вершине светящееся окошко избы. Промерзший и мокрый парень направился туда по еле видной в черной траве колее.

Подошел к двери и протянул руку, чтобы постучать, но дверь перед ним распахнулась, и на пороге появилась высокая женщина, в руках она держала зажженную керосиновую лампу. На парня смотрели из-под темного платка белесые глаза на продолговатом от удлиненного подбородка лице. Парень попросился на ночлег, женщина молча пропустила его в темноту веранды, он переступил высокий порог, и прошел в прохладную кухню. Он хотел еще что-то спросить, но женщина, молча, поставив на стол лампу, ушла за занавеску в другую комнату, а парень остался в одиночестве, неловко осматривая жилище. Печь голландка, полки задернуты занавесками, в углу умывальник над жестяной раковиной, у двери вешалка, на столе закрытая покрывалом посуда, на стене над столом большое темное застекленное паспарту с многочисленными старыми семейными фотографиями. Вскоре появилась хозяйка, молча протянула сухую мужскую одежду, и снова ушла за занавеску. Парень переоделся. Вышедшая молчаливая хозяйка забрала его промокшую одежду, потом снова появилась на кухне, сняла со стола покрывало, под ним оказалась трехлитровая банка с молоком, кружка с куском хлеба на ней, молча указала рукой на табуретку, налила в кружку молока и снова ушла в другую комнату.