Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица - Елена Раскина

– Сон я давеча видела, дядюшка, – спокойно, ничуть не смутившись, ответила Лиза. – Про узника несчастного, Ивана Антоновича, которого в Шлиссельбурге закололи.

Разумовский вздрогнул. За эти месяцы он совсем перестал следить за ходом событий и лишь недавно, от графа Иудовича, узнал о неудачной попытке гарнизонного офицера Василия Мировича освободить сверженного Елизаветой императора Ивана Антоновича, с детских лет не выходившего из крепости. Иванушку закололи тюремщики, которым было дано строжайшее предписание сделать это при первой же опасности. Но Лиза? Откуда она узнала об этом? Неужто игуменья рассказала?

– Снилось мне, – продолжила Лиза, – что Ивана Антоновича освободить хотели. Он предупрежден был об этом, ждал. Ходил по камере в волнении, как я раньше по комнате своей монастырской. Потом крики, шум, тюремщики вошли внезапно. И холод смертный… Я почувствовала его, как он. Так холодно стало, и глаза закрыть захотелось. И чтобы кто-то потом своим теплом согрел и убаюкал.

– Откуда ты знаешь об этом, Лиза? Кто тебе рассказал о его смерти?

– Никто, дядюшка, – ответила княжна, – сон я увидела вещий.

– С тобой, Лиза, ничего плохого не случится, – Кирилл Григорьевич еще раз попытался вразумить племянницу. – Во Францию уедешь, к д’Акевилям.

Но даже имя Жака не произвело на Лизу ожидаемого действия. Она как будто не слышала Разумовского.

– Кровь Ивана Антоновича на матери моей Елизавете Петровне, – говорила Лиза, – это она его в крепость заточила, за свой престол опасаясь. И правительница Анна из-за нее молодой умерла. А на деде моем, государе Петре Алексеевиче, крови поболе будет. Стало быть, мне всю жизнь за них молиться. А может, и жизни не хватит.

– Да почему тебе? У каждого свой грех и свой путь.

– И у меня путь, – ответила Лиза, – молитвенный. На постриг я по доброй воле иду. Ты только навещай меня иногда. А Жаку напиши – люблю я его и нынче, только любовь моя другой стала. Как у сестры к брату. Он свое отшагал со мной рядом, теперь пусть сам идет.

– Матушка-игуменья, да что же вы с моей Лизой сделали?

Разумовский встряхнул племянницу за плечи, как будто хотел заставить ее опомниться. Она не шелохнулась, не попыталась вырваться, только по-прежнему спокойно и ласково смотрела ему в глаза. Тогда граф отпустил Лизу и, не попрощавшись, вышел из покоев игуменьи. В монастырском дворе он опомнился, зашел в надвратную церковь Казанской иконы Божией Матери, которую так любила его племянница, и упал на колени перед образом Богородицы.

«Вразуми мою Лизу, Матушка Владычица, – шептал он, – в миру ее место». Но чем больше повторял Кирилл Григорьевич эти слова, тем меньше уверенности оставалось в его душе. Место Лизы было не в миру, как бы графу ни хотелось этого, а здесь, в монастыре, который стал для его племянницы не тюрьмой, а местом молитвенного служения. И Кирилл Григорьевич знал теперь наверняка, что пророчество старицы из Китаевской пустыни сбудется, Лиза примет постриг и станет инокиней Досифеей, призванной отмолить тяжкую, десятилетиями копившуюся вину.

Глава четвертая

Святая

Когда императрица Екатерина вновь вспомнила об итальянской побродяжке, ей сказали, что самозванка приняла постриг, стала инокиней Досифеей и слывет в монастыре святой.

– Святая? Она? – рассмеялась Екатерина. – Как суеверны люди в наш просвещенный век!

Государыня спросила еще о графе Кирилле Григорьевиче Разумовском, и ей донесли, что после пострижения монастырской узницы граф вернулся к себе в Батурин, но в Москву заезжает – верно, навещает племянницу. Екатерина хотела было запретить эти свидания, но потом смутная жалость к малороссийскому упрямцу Разумовскому и его рыжей протеже зашевелилась в сердце государыни.

– Кто в духовниках у побродяжки? – спросила Екатерина.

– Митрополит Московский Платон, – ответил граф Григорий Александрович Потемкин.

– Много чести, – пожала плечами императрица. – Говорят, много знати московской в ее тайных друзьях ходит. В монастырь ее сослать дальний – и дело с концом. В Москве она мне опасна.

– Сия мера, государыня, еще больше внимания к Досифее привлечет, – ответил Потемкин. – Оставьте все как есть. Рассказывают мне, что она от дел мирских совсем далека стала – все молится да книги духовные читает. О престоле российском и думать забыла. Живет светло да тихо. Не враг она вам теперь.

– Не враг… – задумчиво произнесла Екатерина. – Бог с ней, несчастной. Пусть живет, как жила. Когда буду в Москве, навещу побродяжку. Интересно мне, как святыми становятся.

Екатерина сдержала свое обещание – через год после пострижения княжны Елизаветы, осенью 1776 года, она тайно приехала в Москву повидать узницу. Игуменья провела государыню в домик у восточной стены монастыря, где по-прежнему жила Досифея. Шел дождь, небо было серым и тусклым, но окна в комнатах у инокини были распахнуты настежь, а сама Досифея сидела у окна и тихо, еле слышно, читала молитву святому Ангелу Хранителю.

Досифея не сразу заметила императрицу, а та не решилась прервать молитву инокини. Когда обе женщины наконец-то взглянули друг другу в глаза, Екатерина с трудом узнала стоявшую перед ней особу. Перед ней была не авантюристка, истерически хохотавшая в Петропавловской крепости, а спокойная особа с таким глубоким, проникновенным взглядом голубых, как у матери, глаз, что Екатерина почувствовала к ней невольное уважение.

– Узнаешь ли ты меня? – спросила Екатерина.

– Узнаю, ваше императорское величество, – спокойно и ровно, без тени страха и удивления, ответила узница.

– Вот приехала повидать тебя, – сказала императрица, – хочу узнать, как святыми становятся.

– Не святая я, – ответила Досифея, – грешница, как и другие.

– Тогда почему тебя святой называют? – Екатерина окинула быстрым взглядом крохотную комнатку узницы. Заметила и узкую жесткую постель, и икону «Иисус в темнице» – все было бедным и жалким, как и полагалось узнице.

– Не знаю, государыня, – Досифея искренне удивилась. – Я родовой грех отмаливаю, а более мне ничего не известно.

– Что за грех такой? – спросила она.

– Деда, Петра Алексеевича, да матушки, Елизаветы Петровны, – так же спокойно и, казалось, безучастно ответила Досифея, и Екатерине вдруг захотелось уколоть ее, да побольнее.

– А о любовнике своем французском вспоминаешь? – как бы невзначай спросила императрица. – Говорят, он женился, а жена ему сына родила.

Екатерина ничего не знала о Жаке д’Акевиле, но ей хотелось нарушить невозмутимое спокойствие узницы и уверить ее в необыкновенном счастье былого друга.

– Грешно лгать, государыня, – ответила Досифея. – Как брат он мне теперь. Один живет. Отца вот только похоронил. Об этом я наверняка знаю.

– Откуда? – раздраженно спросила Екатерина. – Граф Разумовский нашептал?

– Сон я видела, – ответила Досифея. – И душой чувствую.

– А если я твоему любовнику приехать к тебе разрешу, – усмехнулась императрица, – сбежишь с ним?

– Нет, – ровный, бесстрастный голос инокини ни на минуту не задрожал от волнения. – Он со мной долго шел, а теперь один идти будет.

– Так что же ты, Елизавета, – Екатерина впервые назвала узницу ее настоящим именем, – в мир вернуться не хочешь? Даже если я разрешу?

– Не искушайте меня, государыня, – на лице Досифеи появилась удивившая Екатерину светлая улыбка, – зря время не тратьте. Здесь я останусь.

– И меня, мучительницу твою, простишь? – спросила напоследок императрица.

– Прощу, ваше императорское величество, – без тени ненависти или злобы ответила Досифея, – вы меня на муки осудили, но не ваша в том вина. Вы на престол российский взошли, и вам его тяжесть в сердце нести. Матушка Елизавета Петровна Ивана Антоновича в крепости держала, вы меня в монастырь отвезти велели. Но круг этот страшный замкнуть надобно. Вот я и замкнула. Молитвой. Нет иного пути у Господа. Прощайте, ваше императорское величество. Недосуг мне сейчас. Одну меня оставьте.

Екатерина, не сказав ни слова, вышла, и только на обратном пути, в карете, осознала случившееся.

«Неужели и правда, – думала императрица, – родовой грех эта несчастная отмаливает? Нет, суеверия, русская мнительность, быть того не может! А если и вправду – святая она, как в Москве говорят? Тогда мне впору каяться, а ей – Бог в помощь… Впрочем, в этой стране все возможно, и святых не отличишь от безумцев. Покойная императрица была до ужаса суеверна, и дочь – вся в нее. Дочь?! Неужели я и сама поверила россказням итальянской побродяжки? Молится ангелу-хранителю, но ангел-хранитель не уберег ее от монастыря! На свободу не хочет, говорит, что счастлива. И этим людям я пытаюсь привить дух философии, высокие истины просвещенной Европы! Послушал бы мой друг Дидро бред этой московской юродивой…»

Екатерина еще долго не могла прийти в себя и обрести душевное равновесие. Оно вернулось к ней только в Петербурге, когда странная, безумная особа из Ивановского монастыря стерлась из памяти императрицы, уступив свое место иным делам и заботам. Императрица постаралась забыть Досифею и преуспела в этом. Только два человека на протяжении долгих лет сохраняли память о той, что звалась некогда великой княжной Елизаветой – бывший гетман граф Разумовский, по-прежнему навещавший Досифею, и французский дворянин Жак д’Акевиль, которому после смерти государыни Екатерины Алексеевны наконец-то разрешили пересечь границу Российской империи…