Чернее некуда - Найо Марш

— Конверт вскрыл мой секретарь.

— Но он сказал вам, что в нем находилось?

— Записка с просьбой. О некоторой услуге.

— О какой?

— Об услуге, связанной с возвращением этого человека в Нгомбвану. По-моему, я говорил вам, что он намеревается вновь обосноваться там.

— Не означает ли это, что он хочет уехать немедленно и просит как можно скорее предоставить ему въездные документы — визу, разрешение на въезд, все, что для этого требуется? То есть ускорить обычную процедуру, которая занимает, насколько я понимаю, не один день?

— Да, — сказал Громобой. — Именно так.

— Как вы полагаете, почему он сказал полицейским, что в конверте находятся фотографии, которые вы приказали доставить без промедления?

На секунду-другую лицо Громобоя приобрело сердитое выражение. Однако он сказал:

— Не имею ни малейшего представления. Это утверждение смехотворно. Ни о каких фотографиях я не распоряжался.

— Мистер Гибсон, — сказал Аллейн, — не могли бы вы с мистером Фоксом оставить нас наедине?

Оба с важным видом удалились, закрыв за собой дверь.

— Итак, Рори? — произнес Громобой.

— Он был твоим информатором, — сказал Аллейн, — не правда ли? То есть одним из тех, кого мистер Гибсон столь неизящно, но верно именует стукачами?

III

Громобой, при всей его врожденной громогласности, обладал талантом впадать в неожиданное молчание. На этот раз он проявил свой талант в полной мере. Он оставался неподвижным и безмолвным достаточно долго, чтобы часы в кабинете успели откашляться и пробить десять. Лишь после этого он сжал затянутые в белые перчатки ладони, утвердил на них подбородок и заговорил.

— Я помню, в прежние дни в «Давидсоне», — сказал он и в его необычайно звучном голосе вдруг прорезалось нечто напевное, окрасившее эту фразу в густые ностальгические тона, — мы как-то разговорились с тобой одним дождливым вечером обо всем на свете — обычный для юношей разговор. В конце концов, мы принялись рассуждать о правительствах, о применении силы и неожиданно для себя обнаружили, что словно бы стоим на противоположных сторонах глубокого ущелья, едва ли не пропасти, через которую не перекинуто никакого моста. Мы были полностью отрезаны один от другого. Помнишь?

— Да, помню.

— По-моему, мы оба удивились и встревожились, обнаружив себя в таком положении. И я, помнится, сказал примерно следующее: мы с тобой наткнулись на естественный барьер, такой же древний, как наши, отличные один от другого процессы эволюции — в ту пору нам нравились громкие слова. А ты ответил, что существуют огромные территории, которые мы можем исследовать совместно, не натыкаясь на такие барьеры, и что для нас же будет лучше, если мы не станем выходить за их пределы. Так мы с тобой и поступали, начиная с того дождливого вечера. И до сегодняшнего дня.

— Я не вправе бродить вместе с тобой по тропам такого рода воспоминаний, — сказал Аллейн. — И если ты с минуту подумаешь, то поймешь почему. Я полицейский, я обязан исполнять свой долг. Первое, чему нас учат, это необходимость сохранять полную отрешенность. Если бы я знал, во что выльется это задание, я попросил бы избавить меня от него.

— А во что оно вылилось? Что уж такое особенное ты… откопал?

— Могу рассказать. Я думаю, что позапрошлой ночью несколько человек, некоторые из них — фанатики, каждый отчасти не в своем уме и каждым движет собственное неотвязное побуждение, намеревались убить тебя, свалив это убийство на твоего копьеносца, твоего «млинзи»: это как раз те самые люди, о которых я все порываюсь с тобой побеседовать. Но прежде всего — Санскрит. Прав ли я в моей догадке относительно Санскрита? Он действительно был твоим информатором?

— В данном случае, дорогой мой Рори, я могу лишь сослаться на мое право не разглашать определенные сведения.

— Да, наверное. Хорошо. Кокбурн-Монфор. Его надежды занять при новом режиме высокий воинский пост потерпели крушение. Мне было сказано, что это привело его в ярость. Должен ли он именно тебя благодарить за свою преждевременную отставку?

— О да, — холодно ответил Громобой, — именно я от него и избавился. Он превратился в алкоголика, так что полагаться на него было опасно. Кроме того, моя политика состояла в том, чтобы назначать на высшие посты только нгомбванцев. Мы все это уже обсуждали.

— Он угрожал тебе?

— Прямых угроз я от него не слышал. Я предоставил ему возможность лично встретиться со мной, и он повел себя оскорбительно. Мне докладывали, что, напившись, он изрыгает угрозы. Все было очень глупо и я давным-давно об этом забыл.

— Ты — да, он, возможно, нет. Ты знал, что его пригласили на прием?

— Я сам предложил пригласить его. В прошлом он хорошо нам послужил. Мы наградили его медалью.

— С этим ясно. Далее. Ты помнишь дело Гомеца?

На какой-то миг Громобой приобрел удивленный вид.

— Конечно, помню, — сказал он. — Отвратительный был человек. Зверь. Убийца. Я имел удовольствие обеспечить ему пятнадцатилетнюю отсидку. Хотя вообще-то он заслуживал смертной казни. Он…

Громобой не докончил фразы, спросив вместо этого:

— А он тут причем?

— Похоже, твои источники предоставили тебе неполные сведения. Хотя, возможно, они ими и не владели. Гомец переменил имя. Теперь его зовут Шериданом, и он живет в пяти минутах ходьбы от твоего посольства. На приеме его не было, но он входит в круг этих людей и по тому, что я о нем слышал, первая неудача его не остановит. Он предпримет новую попытку.

— Вот в это я верю, — сказал Громобой. Аллейн впервые увидел, как на его лице появляется озабоченное выражение.

— Когда ты позировал Трой вчера вечером, — сказал Аллейн, — он следил за домом, сидя на другой стороне улицы. Возможно, он и сейчас там. За ним приглядывают, и очень внимательно. Как ты считаешь, он способен предпринять что-либо в одиночку — бросить, к примеру, бомбу — в твою машину или в окно моего дома?

— Если им все еще владеют чувства, которыми он проникся ко мне во время процесса… — начал Громобой и опять умолк, не докончив фразы.

Просидев некоторое время в задумчивости, он внезапно разразился обычным своим громовым хохотом, на этот раз прозвучавшим не вполне убедительно.

— Что бы он ни предпринял, — сказал Громобой, — его ожидает полное фиаско. Бомбу! Нет, право же, это слишком глупо!

На миг-другой Аллейна охватило пугающее ощущение, что он сам того и гляди взорвется. С немалым усилием овладев своим голосом, он ровным тоном уведомил Громобоя, что если попытка покушения на него и обернется полным фиаско, то лишь благодаря бдительности и расторопности столь презираемого им Гибсона и его людей.

— А почему вы его не арестуете? — небрежно полюбопытствовал Громобой.

— А потому, что, как тебе самому отлично известно, мы не производим арестов, исходя из беспочвенных, по всей видимости, подозрений. Он не сделал ничего, что давало бы нам право арестовать его.

Громобой, судя по всему, слушал его вполуха, что отнюдь не умеряло владевшего Аллейном раздражения.

— В этой компании состоит еще один человек, — сказал он, — слуга по имени Чабб. Тебе это имя о чем-нибудь говорит?

— Чабб? Чабб? Да, конечно! По-моему, я слышал о Чаббе. Это ведь слуга мистера Уипплстоуна? Он проходил мимо с подносом, когда я разговаривал с его хозяином, и тот показал мне его. Не хочешь же ты сказать?..

— Что Сэм Уипплстоун тоже в этом участвует? Вот уж нет. Но слуга его участвует, это мы установили.

Похоже, последних слов Громобой попросту не услышал. Он вдруг вскочил на ноги, одним плавным, как у животного, движением распрямившись во весь свой гигантский рост.

— О чем я только думал! — воскликнул он. — Притащился к тебе! Привлекая к твоей жене внимание этого опасного идиота, способного закидать ее, если не бомбами, то камнями на улице! Я должен немедленно убраться отсюда. Если позволишь, я загляну к ней на минуту, чтобы извиниться, и сразу исчезну.

— Это не доставит ей радости, — сказал Аллейн. — Она проделала немыслимую работу за невообразимо короткое время и, похоже, твой портрет обещает стать лучшим из всех ею написанных. Мне даже подумать страшно, что он останется неоконченным.

Громобой расстроено уставился на него и, помолчав, сказал с удивительной простотой:

— Опять я все запутал!

Именно эти слова произнес в свои первые школьные дни мучимый одиночеством чернокожий мальчишка, и именно с них началась его дружба с Аллейном. Аллейн едва не выпалил: «Брось, не расстраивайся». Вместо этого, он взял со стола букет роз, сунул его Громобою в руки и сказал:

— Пойдем, Трой ждет.

— А можно? — с сомнением, но и с великой радостью спросил Громобой. — Ты правда так считаешь? Как хорошо!