Моя политическая биография - Эдуард Лимонов

Цветков был талантливым журналистом, способным писать одинаково упоённо о чём угодно. Я назначил его ответственным секретарём «Лимонки», он писал в газете сразу под пятью псевдонимами (Павел Власов, Партизан Ян Гейл и прочие). Был артистичен, легко сочинял лозунги и статьи, был подключён к современному искусству. Окончил литературный институт. Я собирался сделать его редактором «Лимонки». Но время диктовало свои требования к типажу нацбола. В 1997 и 1998 годах уже мало было сколачивать скамейки и бойко писать в газете, чтобы считаться достойным подражания нацболом. В 1997 году идеальным нацболом партии стал порывистый, хулиганистый Андрей Гребнев. Председатель питерских штурмовиков обладал харизматическим влиянием уличного лидера. Его пацаны его любили. Он был способен в течение нескольких часов организовать пикет или налёт на объект. Поэт, атаман, он наслаждался ролью возмутителя спокойствия в городе интеллектуалов. «Штурмовики» его, конечно, были достойным ответом на образ благородного города белых ночей, музыкантов, родины поэта-академика Бродского. Популярность Гребнева в 1997 и 1998 годах была сродни популярности рок-идола. Сознаюсь, что Андрей Гребнев нравился мне всецело, напоминал мне меня самого в моей рабочей молодости, и я его долгое время втайне предпочитал.

В 1998 году мы приветствовали лидера латвийских нацболов Костю Маузера. Высокий, тонкий, фотогеничный, он мог быть американским киноактёром, а стал национал-большевиком. Остроумный, экзотичный, работал в опасном чужом государстве.

В 1999 году тип идеального национал-большевика резко сменился. Им стал Дима Бахур, ставший мгновенно известным в стране, проходя по делу Михалкова: скандал, четыре месяца в Бутырке, туберкулёз. К осени того же года идеальными нацболами стали 15 севастопольцев. Когда они вышли из тюрьмы в январе 2000 года, каждый зелёный пацан в партии мечтал стать таким же крутым, как они.

В 2001 году безусловными героями стали ребята, проходившие по рижскому делу: Соловей, Журкин, Гафаров. Их участь уже ближе к участи Желябова, или Софьи Перовской, или Бакунина. Это уже высокая трагедия.

Соловья мы встретили в августе 1998 года, во время похода на Москву. Он сразу пристал к нам, идентифицировал себя как национал-большевик, просто в своей Самаре он до поры не знал этого. Поэт, он поехал в Самару и создал партийную организацию. В 1999-м, прослышав, что собирается экспедиция в Севастополь, приехал в белом пиджаке в Москву, просил позволить ему отправиться в Севастополь на подвиг. Я приказал ему возвратиться в Самару и продолжить работать там. Он подчинился партийной дисциплине. В ноябре 2000 года он дождался своего подвига. Соловей из такого же теста, что Иван Каляев. В Рижской тюрьме он поднял тюрьму на голодовку. Вместе с ещё одним arditi из Самары, Максимом Журкиным, они повели заключённых в борьбе за свои права. Дело в том, что заключённых в Рижской тюрьме перевели исключительно на ларёк, запретили передачи. Таким образом, многие бедные заключённые оказались без передач вовсе. Журкин, Соловей, Гафаров отказались подать просьбу о переводе их в Россию для отбытия наказания. Национал-большевистский тип образца 2001 года стоит сегодня вровень с товарищами Бакуниным и Дзержинским. Я горжусь этими ребятами.

глава XX. Рижская акция

Российское государство на наших глазах демонстрировало полное неумение отстаивать права русских за рубежом. Власть начинала понимать, что защита русских в странах СНГ и Прибалтики — важное дело для неё — неизбежно приносит голоса на выборах. Однако действовала она по старине: через МИД, нотами, безликими словами на бумаге. Мы начали защищать старика партизана Кононова в августе 1998 года, тотчас как его кинули в тюрьму. Защищали его ярко: разрисовывали поезда, идущие в Латвию, мосты, эстакады на подъезде к Риге. Портили фасады посольств и консульств, даже умудрились забить серверы компьютеров правительственных учреждений Латвии. Латвийский МИД направлял ноты протеста нашему МИДу. О наших действиях неукоснительно сообщили все латвийские СМИ. И российские — «Коммерсант», «Независимая газета», «Сегодня», «Время МН» — давали частые репортажи. Ударяли мы обычно по многим целям и часто в один день: в самой Риге, в Москве у посольства Латвии, в СПб. и Пскове у консульств Латвии. Тактика эта принесла успех: к моменту суда над Кононовым 20 января 2001 года о нём уже была хорошо информирована общественность России. Тогда кто-то из умных советников порекомендовал Путину подарить Кононову российское гражданство. Российское беспомощное и неуклюжее государство на халяву решило пристроиться к нашей борьбе. Латвийцы, несколько смущённые — они не ожидали подобной живости от трупа, от российской ржавой государственной машины, — сменили Кононову меру пресечения — выпустили из тюрьмы. Впрочем, они быстро пришли в себя и не только вновь начали процесс Кононова, но и бросили в тюрьму других стариков чекистов и партизан — Фарбтуха и Савенко. Охота на ведьм в Латвии интенсифицировалась. Сам Василий Кононов понимал, кому он обязан вниманием СМИ и раскруткой своего дела и в Латвии, и в России. Первый же вечер на свободе он провёл в своей квартире в компании нашего Кости Маузера и посла Удальцова. Но беседовал он больше с Костей.

Когда после освобождения Кононова началась в феврале вторая волна репрессий против стариков ветеранов, неизвестные сочувствующие НБП вдоволь поизмывались над зданием Латвийского посольства на улице Чаплыгина в Москве, заляпав его чёрной краской и разбив окна, — не помог и милицейский пост у посольства. То же случилось и в Питере. Однако репрессии продолжались. Надо было остановить их.

Национал-большевики попытались прорваться в Латвию для проведения крупкой акции протеста. Дело в том, что мы (как оказалось, ошибочно) считали, что наказание местным нацболам будет куда более суровое, чем иностранным гражданам. Первая попытка перейти границу Латвии в Псковской области была предотвращена с российской стороны сборным отрядом милиции и российских спецслужб. Национал-большевистский десант, предводительствуемый Dead Head, нашей героической девушкой, был остановлен и возвращён в Россию задолго до вхождения в пограничную зону. Произошло это весной после моей встречи 7 февраля с генералом Прониным, к этому времени партию и меня лично уже взяли под колпак и вовсю разрабатывали. Вторая попытка зайти в Латвию со стороны Белоруссии (командовала всё та же девушка) также не увенчалась успехом. Ребята заблудились. Тогда был разработан следующий маршрут. Нацболы садятся на поезд Санкт-Петербург — Калининград, но выходят по пути на одной из стоянок поезда: в Резекне или в Даугавпилсе. Выйти там было нелегко, перрон был забит полицией и солдатами, но возможно. Этим поездом пробрались в Латвию Соловей, Журкин и Гафаров. Соловью пришлось тяжелее всех: он выпрыгнул из окна поезда на скорости 70 км в час. Цель в Риге была уже намечена — предлагалось мирно оккупировать башню собора Святого Петра (едва ли не самое старое сооружение в Риге). Должны были подъехать несколько отрядов национал-большевиков, поскольку акция предполагалась массовой, подобной севастопольской. Приближался и День независимости Латвии. Увы, планы национал-большевиков были серьёзно нарушены тем обстоятельством, что с января или февраля мы были взяты под колпак спецслужбами.

В октябре в штабе появился Максим Сарбучев. Некогда, в 96–97 годах, он тесно сотрудничал с нами, писал в газете, позднее откололся от нас и занимал враждебную партии позицию. Короче, он был бывший свой. Сарбучев привёл человека из Эстонии, бизнесмена, назвавшегося «Валентином». Валентин желал оплатить несколько номеров «Лимонки» в обмен на материалы, которые он нам даст для публикации в газете. Всё это происходило в октябре месяце, я готовился к поездке в Красноярск, где собирался писать книгу о Быкове, и потому сам я с Валентином не встречался. Куда более неискушённые руководители — Тишин и приехавший из Риги Абель — встречались с Валентином. Бизнесмен этот заверил нацболов в своей ненависти к эстонскому режиму. Ребята, в свою очередь, опрометчиво поведали ему о большой акции, готовящейся в Риге, и попросили помочь деньгами. «Билеты до Калининграда, — пожаловались они, — стоят недёшево». Таким образом Валентин узнал маршрут, по которому должны были проникнуть в Латвию национал-большевики. Сообщив, что, конечно, поможет деньгами, Валентин предложил национал-большевикам «взорвать что-нибудь в Прибалтике». Тут нацболы немедленно насторожились, а Валентин ушёл, чтобы никогда не возвращаться. Ясно было, что это агент и провокатор конторы. Потому, когда чуть позже около десятка нацболов стали загружаться в Питере в поезд Санкт-Петербург—Калининград, их на перроне ждали конторские во главе с подполковником Кузнецовым (большой любитель песни «Чека» и хита «Глеб Жеглов и Володя Шарапов» — высокий ковбой в тёмных очках). Через полгода, отвозя меня, пленного, в наручниках, через Алтайский край в Барнаул, ночью при свете жирофар, он хвастливо повествовал мне об этом эпизоде. «У них были билеты, никаких оснований остановить граждан, отъезжающих с билетами, у нас не было». Я прервал его: «И тогда вы подсунули одному из них наркотики». Подполковник, ковбой, чуть смутился: «Ну, тут наркотики нашли в сумке вашего товарища. К тому же мы никого не преследовали. Наша задача была задержать, не дать добраться до Латвии». — «Вы что, подполковник латвийской ФСБ, товарищ Кузнецов?» — спросил я его. «А мы сотрудничаем», — без тени смущения заявил он. «Ну конечно, в одних вузах учились, семьями дружите, в отпуск друг к другу ездите…»