Современная идиллия - Михаил Салтыков-Щедрин

- Слышали мы, что вы закон вечного движения к практике применили? начал я.

- Не знаю, как доложить, - ответил он сконфуженно, - кажется, словно бы...

- Можно взглянуть?

- Помилуйте! за счастье...

Он подвел нас к колесу, потом обвел кругом. Оказалось, что и спереди и сзади - колесо.

- Вертится? - спросил Глумов.

- Должно бы, кажется, вертеться... Капризится будто...

- Можно отнять запорку?

Презентов вынул палку - колесо не шелохнулось.

- Капризится! - повторил он, - надо импет дать.

Он обеими руками схватился за обод, несколько раз повернул его вверх и вниз и наконец с силой раскачал и пустил - колесо завертелось. Несколько оборотов оно сделало довольно быстро и плавно - слышно было, однако ж, как внутри обода мешки с песком то напирают на перегородки, то отваливаются от них, - потом начало вертеться тише, тише; послышался треск, скрип, и, наконец, колесо совсем остановилось.

- Зацепочка, стало быть, есть, - сконфуженно объяснял изобретатель и опять напрягся и размахал колесо. Но во второй раз повторилось то же самое.

- Скажите, сами вы до этого дошли? - спросил Глумов, стараясь сообщить своему голосу по возможности ободряющий тон.

- Охота у меня... Только вот настоящим образом дойти не умею...

- Трения, может быть, в расчет не приняли?

- И трение в расчете было... Что трение? Не от трения это, а так... Иной раз словно порадует, а потом вдруг... закапризничает, заупрямится - и шабаш! Кабы колесо из настоящего матерьялу было сделано, а то так, обрезки кое-какие... Недостатки наши...

- Кто-нибудь осматривал у вас колесо?

- Были-с.

- И что же?

Презентов стоял, понурив голову, и молчал.

Я инстинктивно оглянул горницу и сам опустил голову: так в ней было все неприютно, голо, словно выморочно. В углу - одинокий образ, с воткнутой сзади, почти истлевшей от времени, вербой; голая лавка, голые стены, порожний стол. На окне стояла глиняная кружка с водой, и рядом лежал толстый сукрой черного хлеба. Может быть, это был завтрак, обед и ужин Презентова. Не замечалось ни одного из признаков, говорящих о хозяйственности, о приюте. Даже неопрятности, столь обыкновенной в мещанской избе, не было, а именно какая-то унылая заброшенность. И на общем фоне этой оголтелости и выморочности как-то необыкновенно сиротливо выступал этот человек, сам оголтелый и выморочный. Как он тут жил? Собственно говоря, раз колесо было налажено, ему и делать ничего не оставалось. Вероятно, он населял это пространство призраками своей фантазии или, угнетаемый мечтательной праздностью, проводил дни в бессильном созерцании заколдованного колеса, изнывая от жгучих стремлений к чему-то безмерному, необъятному, которое именно неясностью своих очертаний покоряло его себе.

- Вы бы к какому-нибудь делу попроще приспособились, - участливо посоветовал ему Глумов. Презентов продолжал молчать.

- Допустим даже, что задача ваша достижима; но ведь это предприятие сложное, далекое... На пути к нему есть множество задач более доступных, разработка которых, и сама по себе полезная, могла бы, сверх того, и лично вам оказать поддержку...

- Мне что! вот колесо настоящим бы образом... - промолвил он тихо.

В этих словах звучала такая убежденность, что Фаинушке вдруг взгрустнулось.

- Хозяюшка у вас есть? - спросила она ласково.

- Один я. И женат не был. Матушка у меня, с год назад, померла, - с тех пор один и живу. И горницу прибрать некому, - прибавил он, конфузливо улыбаясь.

Признаюсь, я думал, что Фаинушка вынет из бумажника сторублевую и скажет: вот вам... на колесо! - однако милая дамочка с минуту погрустила, а вслед за тем опять оправилась.

- А давно вы этим делом занимаетесь? - продолжал допрашивать Глумов.

- Да и не помню уж... Охота такая...

- Подумайте, однако ж. Сколько лет вы одну работу работаете, а где же результаты?

- Может, и дойду.

Дальнейший разговор был невозможен. Даже Глумов, от природы одаренный ненасытным любопытством, - и тот понял, что продолжать ворошить этого человека, в угоду вояжерской любознательности, неуместно и бессовестно. Как вдруг Очищенный, неведомо с чего, всполошился.

- А податей много сходит? - спросил он.

- Податей нынче не берут, а пакенты велят брать.

Он поспешно вынул из стола промысловое свидетельство (цена 2 р. 50 к.) и показал нам. Быть может, у него в голове мелькнуло, что мы собственно для того и пришли, чтоб удостовериться.

- Дорогонько! - молвил Очищенный, инстинктивно обводя взором комнату.

- Для чего же вам свидетельство? Ведь вы постоянным промыслом не занимаетесь? - удивился Глумов.

- Случается. Намеднись господину исправнику табакерку с музыкой чинил, а месяц назад помещику одному веялку привезли, так сбирать ездил. Набегает тоже работишка.

- Ну, а вообще живется как?

Начался заправский допрос. Какие песни, сказки; нет ли слепенького певца... Куда бы он привел нас - не знаю. Быть может, к вопросу о недостаточном вознаграждении труда или к вопросу о накоплении и распределении богатств, а там, полегоньку да помаленьку, и прямо на край бездны. Но гороховое пальто и на этот раз не оставило нас.

- Да что же вы спрашиваете? разве можно жить в стране, в которой правового порядка нет? Личность - не обеспечена завтрашний день неизвестен... Либералы... ха-ха! - произнесло оно отчетливо и звонко.

Опять почувствовали мы знакомое дуновение, и опять мимо нас промелькнула гороховая масса, увенчанная цилиндром; промелькнула и растаяла.

- Спектр! - воскликнул Глумов, - но спектр спасительный, господа! Он посылается нам для того, чтоб мы знали, что можно и что нельзя... Итак, возблагодарим...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хотя мы и обещали Пантелею Егорычу, при первой возможности, отправиться дальше, но пароход не приходил, и мы поневоле должны были остаться в Корчеве. По возвращении на постоялый двор мы узнали, что Разноцветов где-то купил, за недоимку, корову и расторговался говядиной. Часть туши он уступил нам и сварил отличные щи, остальное - продал на сторону. А на вырученные деньги накупил патентов.

Как бы то ни было, но мы наелись. А наевшись, возмечтали. Наступили сумерки - нужно было как-нибудь скоротать вечер. Попробовали было загадку загадать: что такое Корчева? - Но ответ был чересчур уж короткий: Корчева есть Корчева. Тогда Глумов предложил прочитать нам лекцию из истории, на что мы с радостью согласились. Настолько, насколько это было возможно в скромной обстановке постоялого двора, он коснулся призвания варягов, потом беспрепятственно облетел периоды: удельный, татарский, московский, петербургский, и приступил к современности. Но едва вымолвил он вступительные слова: "Современность, переживаемая нами, подобна камаринскому мужику, который..." - как вдруг некто неожиданно произнес:

- Извольте повторить, что вы сказали! Мы обернулись: в дверях стояло гороховое пальто. Спектр это был или не спектр?

В одну секунду мы потушили свечу и, шмыгнув мимо непрошеного гостя, очутились на улице.

XIX

Целую ночь мы бежали. Дождь преследовал нас, грязь забрасывала с ног до головы. Куда надеялись мы убежать? - на этот вопрос вряд ли кто-нибудь из нас дал бы ответ. Если б мы что-нибудь сознавали, то, разумеется, поняли бы, что как ни велик божий мир, но от спектров, его населяющих, все-таки спрятаться некуда. Жестокая и чисто животненная паника гнала нас вперед и вперед.

Я слышал, как Фаинушка всхлипывала от боли, силясь не отставать, как "наш собственный корреспондент" задыхался, неся в груди зачатки смертельного недуга, как меняло, дойдя до экстаза, восклицал: накатил, сударь, накатил! А дождь свирепел больше и больше, и небо все гуще и гуще заволакивалось тучами. Ни одного жилья мы не встретили, и как нас не съели волки - этого я понять не могу. Наверное, они коечто слышали об нас от урядников и опасались отнять у нас жизнь, потому что с нашим исчезновением могли затеряться корни и нити, которые имело в виду гороховое пальто. Как бы то ни было, но этим чисто охранительным соображениям мы были обязаны жизнью.

Наконец, однако ж, выбились из сил. По-видимому, был уж час пятый утра, потому что начинал брезжить свет, и на общем фоне серых сумерек стали понемногу выступать силуэты. Перед нами расстилался пруд, за которым темнела какая-то масса.

Вглядываюсь, и не верю глазам - передо мною Проплеванная! {Официальное название усадьбы - "Золотое дно"; "Проплеванною" же она называлась в просторечии, потому что во времена оны прежний владелец проиграл ее моему дедушке в плевки. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)} Она, она, она. Вон и дорога, ведущая в усадьбу. По одну сторону большой пруд, обсаженный березами, по другую - старинный "плодовитый" сад. А вон и барский дом, серый, намокший, едва выделяется из сумерек, а за домом опять темная масса это другой сад, при самом доме. Но где же "красный" двор? где флигеля, конюшни, скотная?

С самой "катастрофы" я не был в Проплеванной. В то время я впопыхах приехал, впопыхах что-то кончил, чем-то распорядился и впопыхах же уехал. Старого Аверьяныча приставил хранить господское добро и получать "ренду" за сверхнадельную землю. Эту "ренду", в количестве трехсот рублей, я получал до такой степени аккуратно, что даже дворник, носивший в квартал повестку для засвидетельствования, радостно говорил: ренду с вотчины получили! Получал я также, от времени до времени, доносы, обвинявшие Аверьянова в краже, хищении, грабеже и других уголовных преступлениях, но так как я на доносы не откликался, то постепенно все стихло. И я непременно забыл бы о существовании отчины и дедины, если б три сотенные бумажки ежегодно не напоминали мне, что где-то существует защищенное межевыми знаками "местоположение", которое признает меня своим владыкою.