Маяковский едет по Союзу - Павел Лавут

— Приходится а открытом море сражаться с бурей, — пошутил он.

После краткого вступительного слова зазвучали стихи. В который раз прочитано «последнее» стихотворение! Просили еще и еще — долго не отпускали.

Немного отдохнув, он усадил меня на палубе в плетеное кресло и вручил русско-французский словарь. Сам же похаживал вблизи и просил проверять.

Я спрашивал десятки слов, читая их по-русски и по-французски. Почти все слова он переводил правильно.

— Годик еще позаниматься, и буду прилично владеть. Мне это крайне необходимо. Ведь почти ежегодно бываю во Франции.

Когда пароход подходил к Евпатории и она стала видна как на ладони, Маяковский тихо проскандировал:

Очень жаль мне / тех / которые / не бывали / в Евпатории.

— Как, по-вашему, — шутя обратился он ко мне, — меня будут когда-нибудь цитировать, как «Горе от ума» или Пушкина?

— Я думаю, что будут, и даже больше, вот я, например, цитирую. Ведь они сами лезут в разговор.

— До Грибоедова мне далеко, но надежды не теряю, — посмеивался он.

Действительно, знакомые частенько впопад бросали меткие фразы — «Как собаке здрасите», «От жары балда», «Светить — и никаких гвоздей», «Дела много, только поспевать» и другие.

В одном евпаторийском санатории Маяковский попросил поднять руки тех, кто знает хоть несколько строк из современных поэтов. Взмахнули десятки рук. С мест стали кричать: «Я знаю!» Но, как выяснилось, никто не смог привести больше одной-двух строчек. Кто-то выкрикнул из Сельвинского: «Ехали казаки». А дальше? Молчание.

— Не то я просил, — сказал Маяковский. — Нужны хотя бы отдельные четверостишия. Если вы внимательно читаете стихи по нескольку раз и стихи хорошие, то обязательно запомните отдельные куски или, по крайней мере, рифмованные четыре строчки. Для того и пишутся стихи. В том их основное отличие от прозы. Выходит: или у нас еще мало читают стихи, или поэты плохо пишут. Вот «Евгения Онегина» вы все знаете, потому что здорово сделана вещь. Я плохих вещей тоже не запоминаю, за исключением тех, которые нужны мне для иллюстрации безграмотности или недобросовестности поэтов.

В другом санатории слушатели переполнили открытую площадку и, сидя в темноте, хором распевали украинские песни. Выделялась знаменитая: «Реве та стогне». Маяковский отыскал ход на сцену. Там тоже темень и ни души. Владимир Владимирович прождал несколько минут. Никто из администрации не появлялся. Я подумал, что он обидится и уйдет. Но этого не случилось.

— Даже оригинально! — весело сказал Маяковский. — Давайте сами начнем!

Отыскав рубильник, он включил свет и вышел за занавес.

— Сейчас я даю занавес и приступаю к работе, — прозвучало категорически.

Маяковский притащил столик и отрекомендовался:

— Как видите, перед вами поэт, монтер и рабочий сцены. Сколько неожиданностей сулит вам мой приезд! Я надеюсь, что вы не в претензии на меня за то, что я помешал вам петь, так сказать, нарушил ваш покой. Товарищи, я уверен, что вы не откажетесь от записок в конце вечера, а большинство этих записок я заранее знаю, и потому начну свое выступление прямо с ответов на пока еще не поступившие записки.

В курзале скамьи окружены сплошной стеной людей. Оркестр превращен в ложу: там сидят артисты. Маяковский заговаривает с ними «по-семейному», он не скрывает своего отрицательного отношения к большинству исполнителей его стихов. Потом читает записку:

«Как вы относитесь к чтению Артоболевского?»

— Никак не отношусь. Я его не знаю.

Из оркестра раздается смущенный голос:

— А я здесь…

Маяковский нагибается:

— Почитайте, тогда я вас узнаю. Поскольку речь идет о «Солнце», прочтите его. Затем, если вы не обидитесь, я сделаю свои замечания и прочту «Солнце» по-своему.

Артоболевский выходит на сцену. Заметно волнуясь, читает «Солнце». Раздаются аплодисменты.

Маяковский хвалит его голос, отмечает и другие положительные качества исполнения. Но он говорит, что чтецу не хватает ритмической остроты, и критикует излишнюю «игру», некоторую напыщенность. Он находит, что напевность в отдельных местах, например в строках «Стена теней, ночей тюрьма», неоправдана, и, наконец, подчеркивает, что нельзя сокращать название стихотворения.

— Так, к сожалению, делают большинство чтецов, — замечает он, — а между тем название неразрывно связано с текстом. Все, что мной говорилось, — заключает он, — относится ко всем чтецам, которых я слышал, за исключением одного Яхонтова.

Затем Маяковский сам читает «Солнце». Артоболевский поблагодарил его и отметил интересную деталь: ему казалось, что слова «…крикнул солнцу: „Слазь!“» нужно действительно крикнуть, а Маяковский произнес слово „слазь“ без всякого крика, но тоном чуть пренебрежительным.

— Подымите руки, кто за меня? — обратился к залу поэт. — Почти единогласно.

И снова «аудитория сыплет вопросы колючие, старается озадачить в записочном рвении».

«Кто вам больше платит — Леф или Моссельпром?»

Маяковский зол:

— После такого вопроса я могу задать вам другой, и вас выведут из курзал-парка. Вы хотите сказать, что я продался Советской власти? Моссельпром — государственное предприятие, борющееся с частниками. Моссельпром — частица социализма. А за «Нигде, кроме» я получил три рубля. Это в Америке за такие строчки платят сотни и тысячи долларов. У нас все должны честно получать за свой труд.

«Вы утверждаете, что хорошо знакомы с Горьким, — это неверно».

— Сейчас уже народилась армия, которая хвалится знакомством с Маяковским. А вы уличаете меня в том, что я горжусь близостью к Горькому!

«Маяковский, за что вас ругал Ленин?»

— Ленин был скромнее вас. Ленин прочел в «Известиях» мое стихотворение «Прозаседавшиеся» и сказал: «Я не поклонник его таланта, хотя признаю свою некомпетентность в этой области. Но с точки зрения политической и административной я давно не испытывал такого удовольствия. Насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно»[51].

Вскользь замечу, что поэт с эстрады читал «все до 42 лет на заседании комсомола» (вместо 22 лет, как в книге). Он знал, что 42 ближе к гротесковому стилю — смешней и впечатлительней.

«Зачем вы ездите за границу?»

В ответ сугубо «мажорно» зазвучало четверостишие из «Паруса» Лермонтова:

Под ним струя светлей лазури, / Над ним луч солнца золотой… / А он, мятежный, ищет[52] бури, / Как будто а бурях есть покой!

«Ваша поэзия не поднимается выше частушек и агиток».

— У меня есть частушки, которые я сочинил в начале революции. Ни в одной из моих книжек вы их не найдете. Но с этими частушками красногвардейцы шли на Зимний дворец, распевая их на мотив «Ухаря-купца»: