Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня - Ирина Ивановна Ирошникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Года, два назад мы встречали Ясю в Москве. Она приезжала по приглашению Министерства здравоохранения.
В детских больницах Яся демонстрировала разработанную ею методику очень сложной операции на самых крохотных детях — грудняшках.
Узнав о ее приезде, многие бывшие освенцимовки стали искать возможность увидеть Ясю. Я уж не говорю о москвичках, но когда она ехала обратно, почти на каждой станции по пути следования ее встречали бывшие освенцимовки.
«Яся! Я всегда тебя помню. Ты мне помогла в Освенциме» (или «спасла», или «вылечила», или «выручила»…), — говорили они.
Мне Яся тоже очень помогла в Освенциме. Не только тем, что лечила меня от тифа, а и тем, что укрыла однажды от смертельной опасности.
Это было совсем незадолго до того, как нас угнали из лагеря. Все мы явственно ощущали приближение свободы, и надсмотрщикам становилось все труднее управляться с нами.
И вот однажды наша рабочая команда не захотела идти на работу в поле. Это произошло стихийно. Уж очень ветреный, дождливый выпал день. Было холодно, пронзительно сыро. И девчонки, совсем не сговариваясь, стали разбегаться, прятаться от блоковой. (Раньше никто бы на это, конечно, не решился.)
Блоковой не удавалось собрать команду. Она сказала об этом шефу. Шеф явился за нами прямо в барак, чего тоже не делал ранее. Заметил меня — а меня он считал почему-то заводилой, — выволок на середину барака и здорово отхлестал.
Но дело этим не кончилось. На поле он завел меня в свою будочку и стал избивать так, что у меня темнело в глазах.
Я уже говорила, что раньше он относился к нам спокойно и безразлично, флегматичный, немолодой немец. А тут как взбесился. Видно, вымещал на мне все подряд: дурные вести с фронтов, дурные вести из дому…
— Бунтарка, — орал он, норовя половчее ударить меня тяжелым кованым сапогом. — Большевичка! Это ты подстрекаешь всех!..
Я страшно перепугалась. Я видела — он совсем невменяем, забьет насмерть, кто с него спросит?!
На мое счастье, в будку вбежала ауфзеерка. Увидела и закричала:
— Шеф, опомнись! Оставь ее! — И стала хватать его за руки. — Шеф, я прошу тебя, отпусти ее. Ты не знаешь! Меня убьют за нее в бараке.
Пока они пререкались, мне удалось ускользнуть из будки, но я понимала: дела мои все равно плохи — раз приметив, шеф не оставит меня теперь в покое, сам забьет насмерть или же сдаст в «политише абтейтунг».
А у нас у всех мысль в то время была одна: продержаться! Как-нибудь продержаться до свободы.
Вечером я пробралась в ревир, разыскала Ясю, рассказала все, что произошло.
— Ложись в ревир! — не задумываясь, сказала Яся. Рисковала она? Конечно.
Я об этом тогда не думала. А она… Не знаю!
На следующий вечер в ревир прибежала Ольга.
Как я и предполагала, наутро шеф стал разыскивать меня. Но меня нигде не было. Тогда, зная, что Ольга — моя подруга, он стал избивать Ольгу.
— Та сбежала! — орал он, имея в виду меня. — Но ты не сбежишь! Нет, ты не сбежишь! Я убью тебя!
Видно, ярость требовала разрядки.
Однако и Ольге удалось вырваться. Вырваться, скрыться от него.
И она прибежала к Ясе. Яся и Ольгу приняла.
А потом в ревир пожаловал шеф. Он был до того взбешен, что не побоялся прийти в ревир, хоть немцы по доброй воле там не появлялись.
А этот ворвался внутрь. И стал кричать, что мы с Ольгой здесь. И требовать, чтобы Яся немедленно выдала ему нас. Он кричал, что все равно отыщет нас сам. Но уж если отыщет сам, то добьется, чтобы Ясю сожгли вместе с нами.
Он много кое-чего кричал. Яся стояла перед ним белая. И левую щеку ее все заметней сводила судорога. Но держалась она спокойно.
— Ищите! Я не знаю, кого вы ищете!
Он искал! Он ходил между нарами, этот упрямый немец, тыкал палкой в тех, кто лежал в беспамятстве. Не брезговал заглянуть в глубину нар. И под нары.
Мы с Ольгой притаились как раз под нарами, в глубине, в самом дальнем углу штубы (отделения). И видели его ноги в облепленных грязью сапогах. И видели, как они приближались к нам…
Все-таки он не дошел до нас — видно, не выдержали нервы. Со всех сторон неслись к нему стоны, отовсюду глядели на него изможденные лица. Повсюду лежали немытые, дурно пахнущие тела…
Извергая угрозы, он ушел. Мы же с Ольгой остались в ревире. И остались жить!
…Я ожидала Ясю у выхода в город — боялась, как бы не пропустить в толпе. И сразу заметила ее. Она соскочила с подножки вагона и, помахивая небольшим саквояжем, пошла, а завидев меня, почти побежала по платформе.
Издали можно было принять ее за девушку, если бы не седые завитки волос, выбившиеся из-под шапочки. Впрочем, и двадцать лет назад, в Освенциме, Яся была уже совершенно седой.
Мы припали друг к другу, обнялись…
— Знала бы, как я тебя жду, Ясенька!
Она смеется. Славный мой «Дон Кишот» — так она себя называет в минуты крайнего недовольства собой.
Очень миленький «Дон Кишот»: в теплой шубке, в высоких модных сапожках.
Рука об руку мы выходим с нею на привокзальную площадь, идем пешком по краковским улицам.
В Кракове я впервые. А в Польше… С Польшей столкнулась я в лагере — впрочем, это не точно — «с Польшей!».
Мы, конечно, находились тогда на польской земле. Но сама-то Польша была так далека от нас! Где-то за рядами колючей проволоки, за караульными вышками, сторожевыми постами. За горами, окутанными синим туманом.
Полек в лагере было очень много, разных возрастов и профессий. Различного социального положения. Но больше всего — интеллигенток. Нам казалось, что в лагере собран цвет польской нации.
Мы, конечно, не понимали тогда, что совсем это не случайно. Мы ведь не знали, какую судьбу предрекал Польше Гитлер. Не знали того, что говорил о судьбах польской интеллигенции генерал-губернатор Польши Франк.
«…Фюрер подчеркнул, что для поляков должен существовать лишь один господин — немец… Два господина, один возле другого, не могут и не должны существовать. Поэтому должны быть уничтожены все представители польской интеллигенции. Это звучит жестоко, но таков жизненный закон…»
В Освенциме польки размещались в таких же бараках, как и мы. На таких же нарах. Как и нас, гоняли их на работы. И истязали так же. Но все-таки они оставались на родине — на своей земле. Уже
