Невеста оборотня - Альфред Билл

— Иногда я рассматриваю интересующий вас предмет и в этом свете, — мягко ответил м-р Сэквил, — и мне представляется возможным, что человек, которому дана возможность при помощи разума ставить естественные силы природы на службу своим желаниям, тем же самым образом, хотя он и не подозревает об этом, получает возможность противостоять сверхъестественным силам Князя тьмы.

— А теперь, дорогое дитя, — повернулся пастор к Фелиции, — давайте поговорим о предмете более занимательном. Ассамблея — слышали ли вы, что она будет пользоваться большим вниманием? Признаюсь, что задаю этот вопрос потому, что, заглядывая вперед, надеюсь сыграть в вист с кем-нибудь из наших дальних соседей, и, возможно, проявляю в данном случае рвение, едва ли совместимое с моим саном.

Такая достаточно спокойная беседа продолжалась четверть часа или около того. Затем Фелиция поднялась со своего места и попросила дядю и гостей извинить ее. Приданое — утомительное дело, объяснила девушка, несмотря на все связанные с ним приятные ожидания; и мягкая улыбка, с которой она произнесла эти слова, вызвала у меня, прочитавшего стоящие за ней тревожные и мучительные мысли, глубокую, ранящую меня в самое сердце боль.

— Спокойной ночи, Рене, — сказала она Сен-Лаупу по-французски и с такой же мягкой улыбкой обратила к нему свое лицо для его прощального поцелуя. — Я надеюсь, что ваш сон окажется безмятежным и не будет потревожен ни естественными, ни сверхъестественными силами.

Сен-Лауп поспешил распахнуть перед Фелицией дверь и, я думаю, наверняка проследовал бы за ней в холл, не возьмись девушка за ручку двери с ее наружной стороны и не потяни ее со всей решимостью к себе. Его улыбка молчаливого согласия, когда он повернулся к нам, была более или менее безупречной, но я почувствовал, что за ней таилось нечто неизвестное мне, хотя и был при этом рад представить себе, какой приступ внутреннего гнева должен был охватить француза после того, как Фелиция лишила его тех вольных услад, что допускаются между женихом и невестой и придают такую пикантность их прощанию на ночь.

Вскоре после этого я уже шел по морозным улицам городка, и мой сон бежал далеко позади меня. Поэтому, кое-как натянув на себя старый халат моего отца, я увеличил огонь в лампе, стоящей на столе в его кабинете, и погрузился в его кресло, чтобы провести некоторое время наедине со книгой. Сейчас я уже не помню ее названия, но в ту ночь она служила некоторое время моим развлечением, пока меня не вывел из задумчивости звон часов на ратуше, пробивших полночь. И в этот момент я заметил за оконным стеклом какое-то странное белое пятно. Сначала я принял его за ветку безлистной жимолости, качающуюся на ветру перед моим окном. Позевывая, я поднялся из кресла и моя рука потянулась за горящей свечой. И в этот момент это светлое пятно вновь возникло за стеклом. Я наклонил абажур моей лампы так, чтобы ее лучи могли достичь окна. И в это мгновение я почувствовал, что мой рассудок изменяет мне.

На этой стороне дома находилась небольшая закрытая веранда, на которую из моей комнаты выходил ряд французских окон; и за одним из них, прижав свое лицо к стеклу, стояла Фелиция. На ней было то же платье, в каком я видел ее два часа назад в дядиной гостиной; плащ, накинутый сверху, ниспадал с обнаженного плеча; темное золото ее волос в лучах моей лампы переливалось восхитительным блеском, а ее глаза, темнеющие на мертвенно-бледном лице, неотрывно смотрели на меня… До самой смерти я не забуду эти прекрасные, несущие на себе печать немыслимых страданий губы, и исполненный отчаянного доверия взгляд ее окруженных темно-лиловыми кругами восхитительных глаз.

Я думаю, что не издал ни звука, когда стремительно бросился к окну и открыл его. И Фелиция, такая же безмолвная, как и я, с нежной и мягкой силой подхваченная моей единственной здоровой рукой и прижатая к моему сердцу, еще долго после этого покоилась на моей груди… Но даже тогда, когда девушка наконец подняла ко мне свое лицо, мои губы не коснулись ее изогнутых муками уст. Ибо легкий и светлый голос в моей душе говорил мне о том, что до этого часа ее твердая воля правила нашими жизнями, теперь же эти силы оставили ее; и это последнее высочайшее напряжение воли разметало все преграды, воздвигнутые вокруг нас ее воспитанием и всей прежней жизнью, и привело в этот полночный час девушку в мой дом и в мои объятья; и теперь я становился тем единственным человеком, кто должен был принимать и исполнять решения за нас обоих. Я не могу утверждать, что в те мгновения меня посетили все эти мысли. Я просто держал ее в своих объятиях, горячую и трепещущую, и внимал звукам голоса, говорившего в моем сердце.

Медленно и робко, напоминая чем-то ребенка, с трогательной смелостью отважившегося в комнате, наполненной взрослыми недовольными его присутствием людьми, исполнить какую-то свою затею, она, наконец, подняла свою очаровательную головку и взглянула на меня.

— Я могу остаться в твоем доме? Ведь ты не отдашь меня ему?

— Любовь моя, я никогда и никому не отдам тебя! — задыхаясь от страсти, воскликнул я, и с категоричностью влюбленного безумца добавил:

— Даже если мне, сражаясь со всем миром, придется умереть за тебя.

Губы Фелиции, прошептавшие вслед за мной мои первые слова, задрожали, а глаза наполнились слезами, которые все равно не смогли погасить огонек мужества и отваги в ее взоре. Ее голос более не дрожал, хотя она по-прежнему была похожа на ребенка, испуганного ребенка на школьном экзамене, точно читающего наизусть целые куски прозы, выученной сердцем, а потому остающиеся в его памяти на всю жизнь.

— Я говорю об этой ночи — ты оставишь меня в своем доме до того часа, пока не наступит рассвет. Тогда я смогу прокрасться обратно в дом дяди Баркли незамеченной; и я буду принадлежать тебе, что бы потом со мной ни случилось; мой ребенок будет твоим, и я никогда не буду иметь его ни от кого другого.

Я пишу эти строки уже старым человеком и в тысячный раз возвращаясь в своей памяти к этой сцене, я вновь и вновь задаю себе все тот же вопрос: как я должен был поступить в ту ночь, или, более того, что бы я сделал тогда, не покинь меня в те часы моя решимость. Ибо в целом мире никогда не было и не будет даров, отказ от которых не наносил бы столь жестокого оскорбления дарующему их; потому что нет в этом мире девушки, пребывающей с колыбели до своей первой брачной ночи в целомудренном неведении и не знающей о том, что она отдает своему возлюбленному. Несмотря на свою молодость, Фелиция была женщиной, ставшей преемницей общественного положения своей матери, госпожи и владелицы трех сотен рабов, божеством, опекающим и охраняющим их с рождения до самой смерти. И многим, конечно, мои действия могут показаться чистыми и согласными с велениями человеческой совести — так, во всяком случае, иногда кажется и мне.