Бальмонт - Павел Куприяновский

Солнце всё активнее отождествляется в сознании Бальмонта со «сверхчеловеческой» миссией поэта. Возникший еще в «Будем как Солнце» миф о Поэте-Солнце получает в новой книге «упоительно» яркое продолжение:

…Смешалось все. Людское я забыл.Я в мировом. Я в центре вечных сил.Как радостно быть жарким и сверкать.Как весело мгновения сжигать.Со светлыми я светлым говорю.Я царствую. Блаженствую. Горю.

Цельность любовного чувства, драматически расщепленного в двух разделах книги «Будем как Солнце» на духовное и телесное начала, теперь, кажется, достигнута бальмонтовским лирическим героем:

Мне звезды рассказали: «Любви на свете нет».           Я звездам не поверил. Я счастлив. Я поэт.Как сон тебя я вижу, когда влюбленный сплю,           И с грезой просыпаюсь и вновь тебя люблю.

В стихотворениях «К Елене», «Лунная соната», очевидно, посвященных Елене Цветковской, Бальмонт вновь и вновь воспевает сладостную любовную «пытку» в «лунном» ее преломлении:

О Елена, Елена, Елена,Как виденье, явись мне скорей.Ты бледна и прекрасна, как пенаОзаренных луною морей.……………………………Ты сумела сказать мне без речи:С красотою красиво живи,Полюби эту грудь, эти плечи,Но, любя, полюби без любви.

Ты сумела сказать мне без слова:Я свободна, я вечно одна,Как роптание моря ночного,Как на небе вечернем луна.

Ты правдива, хотя ты измена,Ты и смерть, ты и жизнь кораблей[13].О Елена, Елена, Елена,Ты красивая пена морей.

Мелькает в его памяти и другая незабвенная женская «тень» (Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт?):

Передо мною встаешь ты, родная,Ты, родная и в сердце хранимая, —Вдруг я вижу, что ты не забыта.Позабытая, горько-любимая.

Цикл любовной лирики «Мгновения слияния» сменяется в книге резко контрастным ему циклом «Проклятия», в котором Бальмонт с «детской» непоследовательностью отрекается от всего того, что только что страстно воспевал:

И губы женщин ласковы и алы,И ярки мысли избранных мужчин.Но так как все в свой смертный час усталы,

И так как жизнь не понял ни один,И так как смысла я ее не знаю, —Всю смену дней, всю красочность картин,

Всю роскошь солнц и лун — я проклинаю!

Его лирический герой опять оказывается во власти «художника-дьявола», и единственным способом сохранить свою «самость» представляется ненависть:

Я ненавижу человечество,Я от него бегу спеша.Мое единое отечество —Моя пустынная душа.

Однако в бальмонтовских «проклятиях» и «отречениях» нет трагического пафоса предыдущей книги, здесь ощущается элемент эпатажа, игровое начало. Эпиграф-строчка из любимейшего Шелли («Ненависть — обратный лик любви») разворачивается Бальмонтом в самостоятельное стихотворение, «кольцом» завершающее цикл «Проклятия»:

Мои проклятия — обратный лик любви,В них тайно слышится восторг благословенья.И ненависть моя спешит, чрез утоленье.Опять, приняв любовь, зажечь пожар в крови.

В книге «Только Любовь» поэт нередко возвращается к мотивам и образам своей ранней лирики. Больше всего в книге реминисценций из «Тишины», правда, не всегда явных. Элегическая медитативность дополняется новыми эмоционально-смысловыми оттенками, один из самых удачных среди вновь найденных символов — «безглагольность»:

Есть в русской природе усталая нежность,Безмолвная боль затаенной печали,Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,Холодная высь, уходящие дали.………………………………………Недвижный камыш. Не трепещет осока.Глубокая тишь. Безглагольность покоя.Луга убегают далёко-далёко.Во всем утомленье, глухое, немое. …………………………………………Как будто душа о желанном просила,И сделали ей незаслуженно больно.И сердце простило, но сердце застыло,И плачет, и плачет, и плачет невольно.

Своеобразной «визитной карточкой» импрессионизма в русской лирике XX века стало стихотворение «Я не знаю мудрости»:

Я не знаю мудрости, годной для других,Только мимолетности я влагаю в стих.В каждой мимолетности вижу я миры,Полные изменчивой радужной игры.

Не кляните, мудрые. Что вам до меня?Я ведь только облачко. Видите, плыву.И зову мечтателей… Вас я не зову!

«Знаковым» для книги «Только Любовь» явилось и знаменитое стихотворение «Тише, тише», в котором поэт прозорливо предсказал недалекое охлаждение читателей и критики к своей поэзии:

Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды,Слишком долго вы молились, не забудьте прошлый свет.У развенчанных великих, как и прежде, горды вежды,И слагатель вещих песен был поэт и есть поэт.

В последние циклы книги — «Приближения» и «Мировое кольцо» — врывается риторическая струя. Автор стремится открыть глаза непосвященным «бледным людям» на истинные ценности жизни. Идеями Ф. М. Достоевского продиктовано воспевание нравственно-очистительной силы боли: «Мы должны бежать от боли, / Мы должны любить ее. / В этом правда высшей Воли, / В этом счастие мое». «Радостный завет» князя А. И. Урусова, по Бальмонту, состоит в том, что перед смертью человек обретает в душе Бога: «Он вдруг воскликнул звучно, как поэт: / Есть Бог, хоть это людям непонятно!» «Поэт-монах» Вл. Соловьев укрепляет веру в тайное единство земного и небесного (стихотворение «Воздушная дорога»). И, наконец, самый великий учитель для поэта — Всевышний:

Бог создал мир из ничего.Учись, художник, у него…

«Человекобожеские» устремления героев Достоевского, собственные «демонические» порывы в стихотворении «Бог и Дьявол» («Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог, / Одному — мои стоны, и другому — мой вздох, / Одному — мои крики, а другому — мечты, / Но вы оба велики, вы восторг Красоты»), совершив «круг» по «мировому кольцу», приводят бальмонтовского лирического героя к символу веры детства и юности — Христу: