У сумрака зелёные глаза - Алана Инош

— Всё в порядке! Мы с моим гостем забавляемся.

Но на забаву эта схватка не походила: несколько раз клинок свистнул в смертельно опасной близости от лица и шеи лорда Эльенна, а лоб хозяина дома покрылся каплями пота от предельной концентрации. Лорд Эльенн пустил в ход подручные предметы: подхватив кресло, он швырнул его в Немета, но тот уклонился, и кресло, врезавшись в стену, разбило несколько фарфоровых ваз на столике.

— Эй! — возмущённо воскликнул Немет. — Не беспредельничай, друг! Не надо портить мне дом!

Но маленькая брешь в его ментальной защите на миг всё же образовалась, и лорд Эльенн устремил туда всю силу своей атаки. На миг лорд Немет утратил контроль над своим телом: его рука с саблей повисла в воздухе, а грудь не могла сделать ни вдоха, ни выдоха, будто скованная железными обручами. Как при замедленном показе, лорд Эльенн нёсся на него с саблей, готовый пронзить насквозь, и только тёплый цветок лотоса — разблокировка — своими нежными сияющими лепестками разбил невидимые оковы. Немет отпрыгнул к лорду Эльенну за спину, занося саблю для удара, но тот проворно обернулся, и клинки, выбив искры, ударились друг о друга. Ледяной огонь, полыхнув в глазах Немета, пролился по сабле светлой струёй и ударил лорда Эльенна в сердце. Тот замер на миг с широко раскрытыми глазами, а потом осел на пол у дивана.

— Так-то, — усмехнулся Немет, опуская клинок.

Зубы лорда Немета вонзились в шею Эльенна. Выпив его крови, он поднялся на ноги, утирая с губ алые капли. Его рука с раскрытыми пальцами протянулась к лицу поверженного лорда, повернулась ладонью вверх, как бы сжимая невидимый шар, и опустилась на уровень груди.

— Забираю твою силу, — проговорил Немет, закрывая глаза.

Тихий усталый выдох прошелестел в пространстве, шевельнув его золотые локоны.

По щелчку пальцами тут же явились слуги.

— В кандалы и в зиндан, — коротко приказал Немет.

Глава 20. Аида. Кровь Эллады

Прости меня, Алёнка. Во всём виновата, конечно, я… И сумрак тоже.

Не все могут справиться с грузом прошлых жизней. Они просто не готовы к такому знанию: оно влечёт их назад, а настоящее блекнет. Ты не справилась… А меня не было рядом.

Зачем Эрика положила тебя в этот дурацкий гроб? Она слишком торопилась тебя похоронить, и теперь ты лежишь в нём, как спящая красавица, а этот повёрнутый на романтике князь Огнев обкладывает тебя свежими цветами. Впрочем, при всём этом следует сказать ему спасибо: если бы не он, тебя бы уже закопали.

Какая ты красивая… Черты немного осунулись, глаза чуть глубже впали, брови и ресницы ярче выделяются на бледном лице, и ты всё так же прекрасна. Может быть, ты меня слышишь сейчас… Ты говорила, что совсем ничего обо мне не знаешь… Ну что ж, я могу рассказать.

Своей средиземноморской внешностью я обязана матери. Детство моё прошло в семье русского эмигранта, офицера белой армии с греческими корнями Германа Христофоровича Вангелиди, а год моего рождения — тысяча девятьсот шестнадцатый. Да, по мне и не скажешь, что мне уже больше девяноста лет… Я бы выглядела на свой истинный возраст, если бы Герман Христофорович был моим настоящим отцом. Но он женился на моей матери — красавице-гречанке Деспине Доризо, когда мне было уже пять лет.

Они встретились в двадцатом году в Пирее, в госпитале для беженцев из послереволюционной России, где в то время работала моя мать. Это была банальная история любви раненого офицера и медсестры. Когда в двадцать пятом госпиталь расформировали, отчим вместе с нами отправился в Афины на поиски своих греческих родственников. Он нашёл там семью своего двоюродного дяди, и они приютили нас. Отчим устроился преподавателем математики, а также русского и французского языка в Афинскую прогимназию, куда меня отдали учиться. С преподавательским составом дела обстояли сложно, и там были рады любому сотруднику, даже не имеющему педагогического образования. Отчим был достаточно глубоко образованным и интеллигентным человеком, чтобы справляться с работой.

В гимназии давалось и профессиональное образование, и я обучалась швейному делу. Четыре класса я закончила с отличием. С детства я говорила на двух языках, так как моё окружение было наполовину греческим, наполовину русским. О своём происхождении я ничего не знала: мать предпочитала молчать о том, кто мой настоящий отец, и я долгое время думала, что он умер. Я росла очень здоровой — ни разу не переболела ни одной детской хворью, а синяки и ранки рассасывались в считанные часы, что всех несказанно поражало. По окончании гимназии у меня было два пути — либо искать работу швеёй, что мне, честно говоря, не улыбалось, или продолжить обучение. Меня привлекала химия и фармакология, но для поступления в аптекарское училище мне не хватало ни базовых знаний, ни денег. Финансовое положение гимназии было трудным, и отчиму платили мало, мать на сестринской работе тоже не слишком много получала, и нам едва-едва хватало денег, чтобы худо-бедно не зависеть от родных отчима.

Видя моё желание учиться, мать решилась написать моему настоящему отцу, который, как я узнала, не умер, а вполне себе здравствовал где-то далеко, да ещё и был богачом. На ответ мать не надеялась, но он неожиданно пришёл: отец просил выслать мою фотографию. Меня приодели и отвели в лучшее и самое дорогое ателье, где сделали мой художественный фотопортрет высшего для того времени качества, с ручным раскрашиванием: ради такого случая мать не пожалела денег. Помню, у них с отчимом даже вышла ссора из-за этого.

«Какие там цены! Это же уму непостижимо! На стоимость этой несчастной фотокарточки ты могла бы покупать продукты для обеда целую неделю! — возмущался Герман Христофорович. — Это ателье по карману только богачам!»

«Ничего, недельку подовольствуемся только завтраком и ужином, — весело и неунывающе ответила мать. — Зато Аида сможет получить образование, которое позволит ей найти солидную работу. Фармацевт — это тебе не швеёй вкалывать!»

Фотография получилась по тем временам просто шикарная: я вышла на ней, как мне показалось, нереальной красавицей — гораздо красивее, чем в жизни. Щёки и губы, розовый куст у меня за плечом и платье были искусно подкрашены, а позу мне фотограф придал аристократически-изящную. Отчим не верил в успех этой затеи, но я думаю, его сердце снедала и ревность к прошлому жены, и досада на себя за то, что он сам не мог обеспечить мне достойного будущего. Я сама, признаться, тогда мало задумывалась о своих чувствах к далёкому отцу: он был скорее призраком, чем реальным человеком. Что можно чувствовать к тому, кого никогда не видел? Гораздо важнее для меня в тот момент был результат, ради которого мы пошли на такие траты.