Самарканд - Амин Маалуф

Ширин ликовала. «В прошлую пятницу, — писала она, — юные муллы пытались поднять на базаре народ, называли конституцию еретическим нововведением, подбивали толпу идти на Бахаристан, где заседал парламент. И все впустую. Как они ни старались, люди остались безучастны. Время от времени только останавливался какой-нибудь прохожий и, послушав, шел дальше. Наконец явились три улема из самых почитаемых в городе и без околичностей попросили тех покинуть базарную площадь, да так, чтобы глаза их не смели подниматься выше их колен. Боюсь поверить, что с фанатизмом в Персии покончено».

Последнюю фразу Ширин я сделал заголовком своей самой блистательной статьи. Я так проникся воодушевлением принцессы, что моя статья стала подлинным актом веры. Директор «Газеты» порекомендовал мне придерживаться большей уравновешенности духа, однако читатели, судя по всевозрастающему потоку адресованных мне писем, оценили мою неподдельную горячность.

Одно из них было подписано неким Говардом С. Баскервилем, студентом Принстонского университета из Нью-Джерси. Он только что получил диплом Bachelor of Arts[73] и желал отправиться в Персию, дабы вблизи наблюдать описываемые мной события. Одна фраза из его письма меня прямо-таки потрясла; «Я глубоко убежден в том, что теперь, в начале века, настал такой момент, когда, если Востоку не удастся проснуться от спячки, Западу больше не уснуть». Отвечая ему, я одобрил его желание совершить это путешествие, обещая передать ему некоторые свои связи, как только его решение окончательно созреет.

Несколько недель спустя Баскервиль был уже у меня в Аннаполисе, чтобы сообщить, что получил назначение на место учителя в школу для мальчиков Тебриза, находящуюся под эгидой пресвитерианской[74] миссии: ему предстояло обучать юных персов английскому языку и научным дисциплинам. Он отправлялся тотчас же и просил советов и рекомендаций. Я поздравил его и бездумно пообещал навестить, когда буду в Персии.

В ближайшем будущем это вряд ли могло случиться, и не потому, что у меня не было желания, просто я все еще колебался, ведь обвинения в пособничестве убийце монарха с меня никто не снимал. Несмотря на стремительно развивающиеся события в Тегеране, я опасался, что по какому-нибудь пыльному указу все еще подлежал аресту и мог не успеть поставить в известность ни друзей, ни миссию.

И тем не менее отъезд Баскервиля побудил меня предпринять ряд шагов для упорядочивания своего положения. Я обещал Ширин никогда не писать. Не желая рисковать потерей корреспондентской связи с ней, я обратился к Фазелю, чье влияние у него на родине, как я знал, росло не по дням, а по часам. Он стал самым авторитетным депутатом Меджлиса.

Спустя три месяца пришел ответ, дружеский, горячий, но, главное, с официальным документом, заверенным печатью министерства юстиции, подтверждающим, что с меня сняты все подозрения в связи с убийством шаха. Мне было позволено свободно перемещаться по территории Персии.

Чего еще было желать? Не откладывая, я сел на пароход в Марселе, доплыл до Салоник, потом Константинополя и Тегерана, а затем верхом на осле одолел Арарат и благополучно спустился к Тебризу.

Был жаркий июньский день. Чуть только я разместился в караван-сарае армянского квартала, как солнце уже стало садиться за городские крыши. Мне же хотелось непременно, не откладывая до завтра, повидаться с Баскервилем. Низкое вытянутое здание пресвитерианской миссии, недавно выкрашенное в белый цвет, стояло посреди абрикосового сада. На решетке ограды было два скромных креста, на крыше над входом — флаг со звездами.

Садовник-перс провел меня в кабинет пресвитера, крупного рыжебородого человека с повадками моряка и твердым рукопожатием. Еще не предложив мне сесть, он уже пригласил меня под сень миссии на время моего пребывания.

— У нас есть комната, всегда готовая принять наших земляков, которые оказывают нам честь своим посещением. Не думайте, что я предлагаю вам это в виде исключения, я лишь следую заведенному со дня основания миссии обычаю.

Я выразил искреннее сожаление, что не могу принять его приглашение.

— Я уже оставил багаж в караван-сарае, а послезавтра отправляюсь дальше, в Тегеран.

— Тебриз заслуживает того, чтобы ему уделили больше одного дня. Разве можно быть здесь и не потратить день-другой на самый большой из восточных базаров, не полюбоваться руинами Голубой мечети, упоминаемой в «Тысяче и одной ночи»? В наше время путешественники так спешат куда-то добраться… Но важен ведь не только конечный результат. Каждый из этапов пути уже есть достижение некой цели, на каждом шагу тебе открываются все новые красоты, новые лики нашей планеты, надо лишь видеть, желать, верить, любить.

Казалось, его искренне опечалило, что путешественник из меня никудышный. Я счел необходимым оправдаться.

— Честно говоря, в Тегеране меня ждут неотложные дела, в Тебриз я завернул по пути, чтобы повидаться с другом — Говардом Баскервилем. Он преподает у вас.

Стоило мне произнести это имя, как атмосфера сгустилась. Оживленность, приветливость, отеческая забота разом улетучились. На смену им пришли озабоченность, убегающий взгляд. Установилась гнетущая тишина.

— Вы друг Говарда? — с трудом вымолвил он чуть погодя.

— Я, собственно, в некотором роде ответственен за его приезд в Персию.

— Прямо скажу, ответственность не из легких!

Напрасно ждал я появления улыбки на его губах. Он вдруг увиделся мне совсем иным: постаревшим и удрученным, с поникшим и чуть ли не умоляющим взором.

— Я руковожу миссией тому уж полтора десятка лет, наша школа — лучшая в городе, осмелюсь надеяться, что мы сеем полезное и богоугодное. Те, кто принимает участие в нашей деятельности, всеми силами стремятся преобразовать эту страну, иначе, поверьте, ничто не заставило бы их ехать за тысячи верст туда, где подчас их ждет враждебность.

У меня не было никаких причин сомневаться в этом, однако он защищал свое дело с таким пылом, что мне стало не по себе. Я находился в его кабинете всего несколько минут, ни в чем не обвинял его, ни о чем не просил. Что бы это все значило? Я ограничился вежливым кивком. Он продолжал:

— Когда миссионер безразличен к бедствиям персов, когда преподаватель не испытывает никакой радости от успехов своих учеников, я твердо советую ему возвратиться в Америку. Бывает, энтузиазм быстро исчерпывается, особенно у молодых преподавателей. Что ж, это естественно.

Закончив эту, как я понял, преамбулу, почтенный смолк и занялся набиванием трубки. Казалось, ему трудно давался этот разговор, нелегко было подыскать слова. Я счел своим долгом облегчить ему задачу и самым беззаботным тоном поинтересовался:

— Вы хотите сказать, что за несколько месяцев Говард отчаялся, и его страсть к Востоку оказалась мимолетной?

— Бог ты мой, да нет же! — вскинулся он на меня. — Я пытался объяснить вам, что порой случается с иными из нанятых нами преподавателей. С вашим же другом происходит как раз обратное, и это внушает мне не меньшую озабоченность. В каком-то смысле он — лучший учитель, который когда-либо у нас был, ученики его делают поразительные успехи, родители им бредят, миссия завалена подарками — ягнятами, петухами, халвой… И все из-за него, Баскервиля. Но трагедия в том, что он отказывается вести себя как иностранец. Если б он только одевался как местные жители, питался пловом и здоровался со мной на местном диалекте, еще куда ни шло. Но Баскервиль не из тех, кто останавливается на внешнем уподоблении, он ударился в политику, восхваляет на своих уроках конституцию, подстрекает учеников критиковать русских, англичан, шаха и ретроградов-священников. У меня даже возникло подозрение, что он один из тех, кого здесь называют «сыновьями Адама», то есть член тайного общества. — Он вздохнул. — Вчера утром перед решеткой миссии была устроена демонстрация, возглавляемая двумя видными религиозными вождями. Они ратовали за отъезд Баскервиля или закрытие миссии. Тремя часами позже еще одна демонстрация прошла ровно на том же месте — в поддержку Говарда. Вы понимаете, если так будет продолжаться, долго оставаться в этом городе нам не придется.

— Полагаю, что вы говорили об этом с Говардом?

— Бесчисленное количество раз. Увещевал его, молил. Он неизменно отвечает, что пробуждение Востока важнее судьбы миссии и что если конституционные преобразования потерпят крах, нам все одно убираться отсюда. Разумеется, я в любой момент могу расторгнуть контракт с ним, но такой поступок вызовет лишь непонимание и враждебность со стороны тех, кто всегда нас поддерживал в народной среде. Единственным выходом было бы, чтобы Баскервиль поумерил свой пыл. Может быть, вам удастся урезонить его?

Не дав согласия, я ограничился тем, что попросил о встрече с Говардом. Рыжая борода Его Преподобия озарилась победным блеском глаз. Он вскочил.