Стая - Ольга Григорьева

Войдя во двор, Флоки понесла ведра с молоком к женской избе, а Гюда – к воинской. Двор еще спал, лишь копошились в овине, собираясь на марши[131], низшие рабы[132]. Гюда вошла в ворота и брякнула ведра с остатками молока на настил подле воинской избы. Отзываясь на стук днища, дверь избы заскрипела, отворилась, и из избы вышел Орм. Полуголый, всклокоченный, сонный, с мятым лицом, мутным взглядом и свалявшейся бородой.

Вразвалочку протопал мимо Гюды, зашел за овин – в отхожее место, справил нужду, побрел обратно. Вид у него был вялый, как у кота, вдосталь наохотившегося за ночь, уставшего, заснувшего на пороге избы и лениво отворившего глаза на сердитый окрик хозяйки. Для полной схожести Орму оставалось лишь потянуться по-кошачьи, изгибаясь всем телом, сладко зевнуть, широко открывая рот, и потереться об ноги Гюды, требуя свежего молока.

Словно услышав мысли княжны, Орм потянулся, зевнул и шагнул к Гюде. Он и рта не успел открыть, как Гюда уже протягивала ему ведро. Белоголовый накренил ведро, жадно отпил, поставил на землю, вытер губы тыльной стороной ладони. На бороде и усах остался белый след. Глядя на него, Гюда поморщилась. Орму ее гримаса не понравилась – хмуро свел брови, недовольно хмыкнул. Стал еще больше походить на ленивого, некстати растревоженного зверя. Предчувствуя надвигающиеся неприятности, Гюда отвернулась, наклонилась, поправила ведро, поставленное ярлом. От ведерного днища на настиле остался жирный белый полукруг. Гюда потерла его пальцами…

Орм обхватил ее сзади так резко, что, ослабев от испуга, княжна беззвучно замерла в его руках, ощущая на животе большие горячие ладони. Белоголовый перехватил ее одной рукой за плечо, развернул. Уже понимая, что должно произойти, Гюда зажмурилась. Сквозь рубашку она чувствовала тело ярла – сильное, живое, горячее. Он сжал пальцами ее подбородок, впился губами в рот.

Гюда старалась не отталкивать Белоголового. В голову лезли уроки, которые когда-то давно Тюррни давала наивной финской девочке: «Закрой глаза и ни о чем не думай. Только чувствуй».

Думать княжна не могла – слишком внезапным было нападение. А чувства отвергали Орма. В низу живота закололо, словно ее тело узнавало его руки, губы, жадные прикосновения… Узнавало и противилось им. «Я принадлежу ему… Принадлежала. И теперь уже ничего не изменить… Будет только хуже… Нельзя думать… А он – даже лучше многих других, сильный, свободный…» – сбивчиво уговаривала себя княжна.

Рядом громко заскрипела дверь воинской избы. Скрип ворвался в уши Гюды чужим режущим звуком, оборвал их, оставив лишь испуганные мысли: «Что я делаю?! Что я делаю?! »

Спина княжны напряглась, выпрямилась, зубы крепко сжались, руки принялись отпихивать настойчивое мужское тело. Однако Орм отпустил ее сам. Даже оттолкнул – сердито и разочарованно, как мальчишка отбрасывает сломанную игрушку, едва обнаружив поломку.

В проеме отворившихся дверей появился Харек. Мрачно посмотрел на своего хевдинга, на Гюду, тяжело протопал мимо.

– Вечером придешь ко мне, – коротко бросил княжне Орм. Покосился в сторону завернувшего за овин Волка, добавил: – Не в избу.

– Куда же? – чувствуя горячее желание расплакаться, выдохнула Гюда.

– Сюда, – коротко ответил Орм, отвернулся, повторил: – Сюда.

Она не пришла. Просидела всю ночь, втиснувшись в угол и крепко обнимая руками колени. Вглядывалась в двери избы, понимая, что еще чуть-чуть – дверь распахнется и два дюжих молодца выволокут ее под руки на двор, перекинут через колоду и, не жалея сил, отхлещут по голой спине вымоченными в соли ивовыми прутьями. Гюда почти чувствовала удары прутьев на своей коже, боль, тепло прыснувшей из ран крови.

Однако дюжие молодцы не появились, и, когда в щель под дверными досками стали проползать слабые светлые лучи, Гюда задремала.

Разбудили ее громкие крики во дворе. Ничего не понимая со сна, Гюда огляделась. Изба оказалась пуста, лишь на дальней лавке сидели, взявшись за руки, беловолосые двойняшки – дочери одной из рабынь – Латы. Двойняшки испуганно взирали на Гюду, одна сосала палец.

– Что там? – поинтересовалась у девочек княжна, Та, что сосала палец, – Лиина лишь пожала плечами, вторая – Меина, объяснила:

– Орм уходит.

– Куда уходит? – не поняла Гюда.

Девочка не знала. Шлепнула ресницами, приоткрыла рот. Расспрашивать малолеток дальше было бессмысленно. Кое-как набросив на рубашку поневу и подхватив ее на поясе длинным пеньковым ремнем, княжна выскочила наружу.

Солнечный свет ослепил ее, оглушил многоголосьем звуков. Привыкнув, Гюда увидела Орма, стоящего у ворот перед маленькой Тюррни. За спиной Орма толпились его хирдманны, под ногами вертелся сын Сигурда – Гутхорм. Хозяйка усадьбы протянула Орму какой-то короб, поклонилась. Сигурд выступил из-за ее спины, обнял Орма, похлопал его по плечу. В ответ Орм отцепил от плаща крупную фибулу, отдал владельцу усадьбы. Потрепал по голове Гутхорма.

В толпе за спиной Орма Гюда отыскала лицо Харека. Желтоглазый о чем-то толковал с Кьетви, даже не смотрел на провожающих.

Орм повернулся, принялся спускаться к реке. За ним потянулись хирдманны, сопровождаемые вновь обретенными подружками и невестами. Следом нестройной толпой двинулись хозяева усадьбы, их родичи, даже рабы. Двор опустел, лишь несколько трэллей по-прежнему ворочали разбросанное для сушки сено, сворачивая его в высокие пузатые снопы, да обе двойняшки вылезли из избы и встали подле Гюды. Лиина старательно обсасывала палец, Меина печально рассматривала уходящих.

– А как же я? – в спину Орму спросила Гюда. Слишком тихо, чтобы урманин услышал. Зато двойняшки услышали. Вынув изо рта палец, Лиина глубокомысленно изрекла:

– А ты остаешься тут…

Руки Гюды отяжелели, повисли никчемными гирями. До сего мига она не понимала, как привыкла к Орму, к его хирду, к редким беседам с его желтоглазым помощником и мудрым изречениям тощего Кьетви. С ними ее никто не смел обидеть, они были слишком сильны для обитателей этой усадьбы, хоть ее владелец и называл себя конунгом… Вдруг мелькнула неясная мысль – а если-б она пошла этой ночью к Орму, может, он передумал и остался бы? Или взял ее с собой?

– Почему? Почему я не пошла? – выдохнула Гюда, прикусила губу.

Внутри у княжны все дрожало. Великий Велес, лучше б ее выпороли, чем бросили вот так, легко, как разонравившуюся вещь!

Двойняшки ее вопроса не поняли, но боль в голосе почуяли. Переглянулись, расцепили руки, вложили маленькие ладошки ей в пальцы.

– Не плачь, – сказала Лиина.

– Тебе будет хорошо с нами, – сказала Меина. Из-за них, их сочувствия и тонких утешающих голосов, захотелось не просто плакать – взвыть в голос.