Символика тюрем - Николай Трус

Была уже зима, и прошел праздник Рождества. После Крещения 1827 года я узнал, что некоторых из нас стали куда-то увозить, и нетерпеливо ожидал своей очереди, не без боязни, однако же, чтобы не отправили в какую-нибудь крепость. Раз как-то, около 20 января, вошел ко мне плац-майор и спросил, есть ли у меня что-нибудь теплое. «Не хотят ли меня отправлять, Егор Михайлович?» — спросил я. — «И нет, батюшка, — возразил он. — Куда отправлять, разве по домам. (Надобно знать, что он каждому из нас при всяком посещении своем повторял одно и то же: что нас простят непременно.) Я спросил об этом у вас для того, что тепловатое платье необходимо для прогулок, — прибавил он. — Видите, какой холод!» — «У меня ровно ничего нет, — отвечал я, — кроме этого сюртука и двух подушек». — «Не беспокойтесь, все это будет», — сказал он. Тогда я спросил, на какие же деньги и у него ли те, которые отобрали у меня на дворцовой гауптвахте. «Об деньгах не заботьтесь: были бы здоровы, деньги будут», — отвечал он, поспешно выходя из моего каземата.

Я был уверен, что меня скоро отправят; и в самом деле, вечером он опять явился ко мне в сопровождении сторожа, несшего небольшой чемодан и кое-какие вещи. «Вот вам и белье, и тулуп, — сказал он, указывая на сторожа. — Одевайтесь потеплее». Я открыл чемодан, нашел в нем две пары шерстяных носок, теплые сапоги, шапку, перчатки и три довольно толстые рубашки. Жиденький тулупчик, покрытый нанкою, куртка и брюки из толстого солдатского сукна дополняли этот гардероб. Надев наскоро и при помощи сторожа (потому что я был очень слаб) теплую обувь и принесенное платье, а сверх него тулуп, я отправился вместе с плац-майором, поддерживаемый сторожем, в комендантский дом. Другой сторож нес за нами чемоданчик с остальными вещами. Войдя из передней во вторую комнату комендантского дома, я нашел тут трех моих товарищей: Фонвизина, Вольфа, Фролова. С первым я был знаком еще в Тульчине: он командовал тогда бригадой. Со вторым был очень дружен, а третьего совсем не знал. Мы дружески, но грустно поздоровались. Вскоре вошел комендант, генерал Сукин, с бумагою в руках. Он был без ноги и ходил на деревяшке. Ловко повернувшись на своей деревянной ноге, он громко сказал: «Государь император приказал исполнить над вами приговор Верховного Суда и отправить вас в Сибирь». Потом, быстро повернувшись опять, в ту же минуту ушел. Тогда плац-майор дал знак стоявшему тут поручику гарнизонной артиллерии Глухову. Тот вышел и воротился вскоре с фельдъегерем и с солдатом, несшим цепи. Нас посадили, надели кое-как железа, сдали фельдъегерю и вывели на крыльцо, где ожидали уже четыре жандарма и пять почтовых троек в открытых санях.

(Басаргин Н. В. Записки. — Красноярск: Кн. изд-во, 1985)

Вторая жизнь каторги

В России конца XIX столетия с организацией стабильной тюремной системы и уголовного розыска при интенсивном росте преступности начинается формирование иного мира преступников, деятельность которых в новых условиях нуждалась в определенной консолидации с целью обеспечения собственной безопасности. Наиболее активно этот процесс проходил в среде рецидивистов. Отмечалось, что все мошенники и воры делились на группы и классы, каждый со своей специальностью.

Преступный мир России, как и других капиталистических стран, был разнообразен не только по социальному составу, но и по роду противоправной ориентации (воры, мошенники, грабители). К началу XX века в местах лишения свободы, преимущественно на каторге, сформировалась определенная иерархия осужденных. Ее составляли четыре касты преступников, объединенных по убеждению, криминальной квалификации, положению в уголовной среде и физическим особенностям. Эти, выражаясь современным языком, неформальные группы, по словам С. В. Максимова, распоряжались жизнями осужденных, были их судьями и законодателями, приводили в исполнение «приговоры».

Они подразделялись на «иванов», «храпов», «игроков» и «шпанку».

К «иванам» причисляли себя заключенные, которые занимались грабежами, терроризированием каторжан, стараясь утвердить свое влияние.

«Храпы» стремились делать все чужими руками. Их еще называли «глотами», так как они способствовали возникновению ссор между каторжанами, во время которых принимали сторону сильных в расчете получить какую-то выгоду.

«Игроки» — это каста, состоящая из профессиональных игроков в азартные игры, нередко карточных мошенников (шулеров).

«Шпанка» представлялась низшим сословием каторжан, всеми эксплуатируемых, забитых и, как говорили о них, «от сохи на время».

Ознакомившись с бытом и нравами каст, В. Дорошевич писал, что они, кроме «шпанки», — «аристократы каторги и ее правящие классы». Однако это несколько преувеличенная оценка роли уголовных каст на каторге. Из данных самого же Дорошевича видно, что их члены не были связаны между собой уголовно-воровскими обязательствами, не имели между собой каких-либо более или менее стабильных правил поведения, «законов» и т. п. Элементы дисциплины и власти наблюдались лишь у «игроков». Будучи, очевидно, образованнее и более развитыми по сравнению с другими заключенными, располагая определенными суммами денег, имея свое окружение и даже телохранителей, «игроки» действительно навязывали свою волю всей каторге, в том числе и администрации. Они имели даже своих «рабов» — каторжан, проигравших жизнь в азартной игре (под названием «три косточки»).

На сахалинской каторге среди заключенных были и другие категории. Например, «сухарники», которые за вознаграждение выполняли чужую работу или брали на себя преступления других лиц. Кстати, эта специфическая группа существовала и в других местах лишения свободы. Обычно ее составляли лица, осужденные к длительным срокам наказания. Чтобы выжить, они продавали себя.

Наиболее малочисленная неформальная группа включала тюремных ростовщиков, или барышников (на жаргоне «асмадеи»), Большей частью этим занимались профессиональные бродяги, называемые в преступном мире (и полиции) «Иванами, не помнящими родства».

Тюремная иерархия

Характеристика структуры и динамики преступности России дореформенного и пореформенного периодов отражает лишь общее ее состояние. Однако не меньший интерес представляют вопросы, связанные с непосредственной деятельностью преступников, их внутренним миром, особенностями криминальной профессии. Ответы на них позволяют проследить преемственность многих сторон профессиональной преступности. Поэтому криминологическую характеристику категорий профессиональных преступников целесообразно начать с конца XIX века. И не только из-за ограниченности источников информации, а главным образом из-за того, что в более ранний период профессионального преступного мира в том понимании, в каком мы его представляем теперь, не существовало.

В период централизации и укрепления русского государства преступность в своей массе характеризовалась множественностью различных деяний с выраженным примитивизмом их совершения. В то время не было, как известно, даже общеуголовных тюрем. А именно в местах лишения свободы возникают традиции профессиональных преступников, различные касты, формируется уголовно-воровская психология.

В этой связи нельзя не сослаться на «Записки из мертвого дома» Ф. М. Достоевского — единственное в своем роде произведение, посвященное жизни общеуголовной тюрьмы (каторги) России первой половины XIX столетия. Известно, например, что полицейские чиновники в «профилактических» целях принудили писателя после прочтения ими первого варианта его произведения сгустить краски в характеристике осужденных в их взаимоотношениях, дабы каторга не показалась обывателю местом проведения досуга. Но даже несмотря на умышленное и довольно серьезное преувеличение преступлений каторжан, среди них нет ни одного типа, которого можно было бы отнести к категории опытных профессионалов. Не имеется также, несмотря на подробное описание жизни и быта каторги, упоминания о каких-либо кастах, тюремном «законе» и других явлениях, свидетельствующих о сплоченности и организованности уголовной среды. Хотя, безусловно, какие-то отдельные элементы внутригрупповой дисциплины просматриваются, что типично для коллективного поведения людей, находящихся в условиях ограниченной свободы. Причем в местах изоляции от общества эти процессы должны протекать наиболее интенсивно, создавая так называемую вторую жизнь тюрьмы.

Однако предположить, что Ф. М. Достоевский, будучи наблюдательным и профессиональным писателем, находясь четыре года на каторге, не заметил их, очевидно, нет оснований. Дело в другом. Каторга в целом была населена забитыми, неграмотными крестьянами и бывшими солдатами, не имевшими связи между собой в условиях свободы, которые даже не смогли высказать «претензию» плац-майору и разошлись при первом же его окрике. Такое может произойти только при отсутствии лидера из числа профессиональных уголовников. Характерно, что спустя 40 лет совершенно иная картина предстает в записках А. П. Чехова о сахалинской каторге (Чехов провел там большое социологическое исследование). Несколько позже о быте и нравах каторжан подробно написал В. Дорошевич, проживший на Сахалине больше года и специально изучавший уголовную среду.