Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катя скорбно выпрямилась, машинально поправила узел платка под подбородком, — движения ее были машинальными, пальцы действовали сами по себе, развязали непонравившийся узел, затем завязали вновь, — Катя Сергеева боялась назвать имя обидчика, и Помазков вторично выбил из себя страшноватым свистящим шепотом короткий вопрос:
— Кто?
— Атаман Уссурийского войска Калмыков, — наконец ответила Катя, опустила глаза — ей были неприятно произносить это имя.
Помазков невольно сжал кулаки, выругался и, увидев, как покраснела Катя, — она не переносила ругань, — поспешно кинул вниз голову в виноватом наклоне:
— Извиняй меня!
Катя подняла и опустила руку — не стоит, мол, извиняться, раз случилось такое дело…
— Но это еще не все, — тихо произнесла она.
— А что еще?
— Аню я вынула из петли.
Урядник дернулся, будто в него всадили ножик, захрипел подбито, в следующее мгновение обмяк и неверяще помотал головой.
— Этого быть не может.
— К сожалению, может, дядя Женя…
— Это же грех.
— Бывают такие минуты, когда человек о грехе не думает — думает о собственной боли, она оказывается сильнее всего.
Помазков вздохнул.
— Да, я это знаю. По себе…
— А я в Гродеково была. Вдруг что-то кольнуло меня в сердце — Анька! Я сразу — сюда. А здесь вон что… Запоздай я минут на пятнадцать — Аню бы вернуть не удалось.
— В этом я виноват, — просипел Помазков расстроено, — я… Не задержись я в Маньчжурии — ничего этого не было бы, никаких бед. Ан, нет, — он стянул с плеча объемистый немецкий мешок, перевязанный ремнем: фрицы в конце войны стали выдавать свои новобранцам такие мешки вместо ранцев. Очень удобные оказались они для русских хозяйственных надобностей. Поставил мешок на пол. — А сейчас как она? Говоришь, нормально?
— Нормально, — подтвердила Катя. — Отпоила я ее куриным бульоном, травами, да отходила молитвами.
— А сейчас… — Помазков, услышал, как в горле у него что-то громко булькнуло, кадык заходил сам по себе, двигаясь, как часовая гирька, то вверх, то вниз, — говорить он не мог.
— Сейчас, слава богу, здорово полегчало, преодолела Анна порог— Все будет в порядке.
Помазков благодарно наклонил голову.
— Спасибо тебе, — с наклоненной головой он прошел за занавеску. Аня спала. Он вгляделся в ее лицо, проговорил шепотом: — Как повзрослела — Просто совсем взрослый человек. А была когда-то с варежку величиной, — он показал, какой была Аня в прошлом, — совсем чуть. — Помазков ощутив, что задыхается, замолчал.
***
Обстановка в Уссурийском казачьем войске продолжала обостряться.
В конце февраля был готов план ликвидации советской власти в Приморье и образование здесь отдельного дальневосточного государства — такого же великого, значимого, как и другие великие страны, — чтобы с республикой этой и Англия считалась, и Япония, и даже Мексика — почему-то у Калмыкова не выходила из головы именно Мексика. Ему очень хотелось побывать в этом государстве, посмотреть, как живут потомки ацтеков, глаза у атамана делались туманными, ласковыми, лучились масляно, он скрещивал руки на тощем животе и крутил пальцами «мельницу» — это у него было признаком хорошего настроения. Очень важно, чтобы с Дальневосточной республикой, во главе которой будет стоять сам Калмыков — лично! — считалась Мексика.
Японский представитель подполковник Сакабе, ознакомившись с планом, похлопал в ладони и, улыбаясь по-лошадиному, сразу во все зубы, произнес довольно:
— Браво!
Подполковник попробовал улыбнуться еще шире, ио это у него не получилось, «зубов не хватило». Он хотел добавить, что неплохо бы план повернуть так, чтобы государство это легло под его страну, под Японию — белый флаг с красным солнцем здорово бы украсил самое высокое здание в городе Владивостоке, но вовремя ухватил себя за язык и промолчал — говорить об этом было еще рано.
— Мне очень приятно, что вы так считаете, — шаркнул сапогом атаман.
Сакабе продолжал улыбаться, показывая Калмыкову крупные зубы, затем прикрыл их толстыми негритянскими губами: время улыбок прошло, надо было приступать к делу. С этим атаман был согласен на все сто — тянуть ни в коем разе нельзя.
— Я сегодня же доложу генералу Накашите, что план получился отменный, — сказал японский подполковник.
Это было очень важно: генерал Накашима обещал Калмыкову финансовую помощь. Главное, чтобы план устраивал японцев.
— План этот можно уже приводить в действие, — сказал Калмыков, — советскую власть мы… — он придавил ноготь к стеклу, и Сакабе показалось, что он услышал сочный хруст раздавленного насекомого, — вот что мы с нею сделаем, вот…
— Это хорошо, — похвалил атамана Сакабе, — это очень хорошо.
— Так что я жду от вас соответствующих распоряжений, — щелкнул каблуками Калмыков.
— Выступать целесообразно лишь после того, как в Имане пройдет войсковой круг, — сказал Сакабе.
Калмыков поморщился, его прихватил приступ зубной боли — намеченный на пятое марта восемнадцатого года войсковой круг был для него хуже заразной болезни и прочих хворей, головных и желудочных, вместе взятых.
— Как скажете, так и будет, — пробормотал атаман неохотно.
— Только у нас есть одно условие…
— Какое?
— Вы должны увеличить свой отряд до четырех тысяч человек и объединить под своим знаменем все дальневосточное казачество.
— Это я сделаю, — твердо, очень уверенно произнес атаман, — сделаю обязательно.
— Даже если войсковой круг не подтвердит ваши полномочия?
— Он их подтвердит обязательно.
Сакабе с сомнением покачал головой, но ничего не сказал.
Тот мартовский день был ветреным, с яростным морозным солнцем и таким ярким небом, что цвет небесной глубины резал глаза до слез.
— Небо резкое, как свисток полицейского, — сказал атаману Савицкий, — не люблю такого неба.
— Я тоже, — сквозь сжатые зубы произнес Калмыков.
Заседание войскового круга началось с того, что на трибуну один за другим начали выскакивать фронтовики — люди вахмистра Шевченко.
— Калмыков, вон из зала, — кричали они во весь голос. — Выйди отсюда!
Калмыков молчал. Чего стоило ему это молчание, можно было только догадываться. На щеках у атамана ходили каменные желваки.
Еле-еле старики — люди, которых войсковой круг слушался безоговорочно, — утихомирили буянов, звякавших Георгиевскими крестами и до сипоты надрывавших себе глотки. Тогда на трибуну поднялся сам Шевченко — широкогрудый, насмешливый, с распушенными усами, также при крестах, — поднял руку, прося тишины.
Шевченко в войске считался авторитетом, его слушались.
— Братья-казаки, — проговорил он спокойно, без всякого возбуждения.
— Громче! — проорал кто-то из зала. — Говори громче!
— Громче не могу, — произнес Шевченко размеренно, — перекричать вас может только марал на случке. Это вы будьте тише.
Зал дружно захохотал и через несколько мгновений умолк.
— Говори, Гаврила, — послышался прежний голос, — перебивать тебя не будем. Ты — наш, фронтовой…
— Вот от имени фронтовиков я и хочу сказать. Мы отказываемся признавать Калмыкова своим атаманом.
— А
