Свободная ладья - Игорь Гамаюнов

Но – как?

Упрямство Бессонова обсуждало всё село: человека с учительской должности вот-вот выгонят, а он, назло начальству, по выходным лодку с ребятнёй чинит. Причём у всех на виду – во дворе охотника Плугаря, недалеко от пристани.

Кому-то это всё казалось нарочитым. Кто-то его оправдывал:

– Ну не может он жить иначе. И – пусть. Вреда никакого.

– Как знать, – многозначительно вздыхали осуждавшие. – К нему вон и девчонки в хатку заглядывают. А одну, дочку Гнатюка – Ленку, так приворожил, что она открыто по нему сохнет. Нет, добром это не кончится.

Между тем май был на исходе. Иссякал, становясь всё глуше, ночной лягушиный стрёкот в днестровских плавнях. Отцветали сады. Густой сиреневый дурман вползал в открытые окна школы, кружил юные головы. Зиявший чернотой овраг захлестнуло зелёное половодье кустарника, оплетающего крутые склоны. Овраг теперь звенел беспорядочными птичьими голосами, заглушавшими голос ручья.

Особо пристрастные осуждатели Бессонова нарочно сворачивали с центральной улицы в переулок, упиравшийся в речную пристань, останавливались у плетёного забора, за которым на широком дворе Плугаря, в тени густолиственной шелковицы, лежала перевёрнутая вверх килем облупленная шлюпка. Наблюдали, как Плугарь с Бессоновым шпаклюют её, вбивая в пазы толстую бечеву деревянной лопаточкой, а мальчишки толкутся рядом – распутывают верёвочные мотки, о чём-то громко споря.

Как-то у забора замедлил уверенный шаг грузный человек в костюме, потёртой фетровой шляпе и роговых очках.

– Бунэ зиуа! Че май фачец?[13] О, я вижу, скоро в поход?!

Это был заведующий райотделом образования Занделов, загнанный в тупик ситуацией, сложившейся вокруг Бессонова.

– Бунэ зиуа, Василий Прокопич, – откликнулся Плугарь. – Перед походом её ещё смолить надо.

– И много у вас таких, как эти, флэкэй войошь, Александр Алексеевич? – кивнул в сторону мальчишек Занделов, медоточиво улыбаясь.

– Таких боевых парней у нас хватает. – Бессонов прервался, отложив молоток и шпаклёвочную лопатку, подошёл к забору. – Но руки всегда нужны. Так что присоединяйтесь!

– А что, это мысль!.. Я тут на досуге, между прочим, вот о чём подумал. – Улыбка на массивном лице Занделова растворилась в деловой сосредоточенности. – Не оформить ли нам вашу «команду» по графе внеклассной работы, назвав всё, что вы затеяли, кружком юных рыболовов и охотников? Чтоб всякие разговоры и телефонные звонки пресечь… Что вы на это скажете?..

– Да то и скажу, чего вы от меня ждёте, – усмехнулся Бессонов. – Хоть горшком назовите, лишь бы не в печь.

– Ну, в печь вы всегда успеете, – опять заулыбался Занделов, – с вашей-то неосмотрительностью… Значит, мы с Александрой Витольдовной так и запишем: кружок. А в конце лета отразим в районной газете ваш педагогический опыт, если, конечно, всё обойдётся без сюрпризов. Обойдётся?

– Это я обещаю. Даже если шлюпка затонет. Все ребята отлично плавают, а из ружья стрелять им ещё рано. Только не обязывайте меня писать планы воспитательной работы – у меня от них изжога.

– Не обяжем, так и быть. Позовёте, когда будете судно на воду спускать?

– Позовём.

– Ну и договорились. Ла реведере![14]

Занделов прикоснулся рукой к шляпе и, кивнув, не торопясь зашагал обратно.

В тот же день, ближе к обеду, когда солнце стало ощутимо припекать, у забора задребезжал на выбоинах велосипед третьеклассника Лёшки. Спешившись, он прокричал:

– Витька, тебя отец зовёт – к вам из Саратова кто-то приехал!..

Огорчённо вздохнул Афанасьев-младший, отдал моток бечевы Мишке Земцову.

– Я пойду? – спросил.

– Разумеется, – кивнул Бессонов.

Выкатил Виктор стоявший у забора велосипед, свистнул щенку. Лобастый, тёмного окраса пёс, бегавший по двору, кинулся следом, мотая вислыми ушами.

В гору, по переулку они шли шагом, а на центральной улице Виктор, оседлав велосипед, ещё раз свистнул. Ему нравилось слышать скрип велосипедной цепи, топот бегущего рядом рослого щенка. Он ловил взгляды стоявших у магазина людей, пытаясь угадать, что они сейчас думают о нём и его собаке. Наверное, так: «Какие оба ловкие!» Или: «Отличным дрессировщиком оказался этот мальчишка!» А может, даже вот как: «Такого замечательного пса в нашем селе ещё не было!»

У сквера, обрамлённого кустами жёлтой акации, он притормозил, заметив Катю Петренко. Она то ли ждала кого-то, то ли собиралась идти куда-то и, увидев его, смутилась. Присела, разглядывая щенка. А тот, мотая хвостом, упёрся лапами в круглые её коленки, облизал нос и щёки, ткнулся в кофточку, задев обозначившуюся грудь. Тут она снова смутилась, покраснела и, сердито выговорив: «Какой он у тебя невоспитанный!» – ушла к клубу, где сегодня третий день крутили индийский фильм «Бродяга».

Виктор помчался дальше, слыша шлёпающие прыжки щенка. Натужно скрипела цепь. Казалось, он сейчас взлетит вместе с велосипедом, повторяя недавно вычитанные у Лермонтова строчки:

…Хочу я с небом помириться,Хочу любить, хочу молиться,Хочу я веровать добру.Слезой раскаянья сотруЯ на челе, тебя достойном,Следы небесного огня…

И ещё казалось ему в этот момент – нет, не щенок, а он сам, Виктор, прикоснулся к Кате, к её таинственным выпуклостям под кофточкой, отчего в нём будто что-то вспыхнуло, обдав его слепящим жаром.

У почты Виктор свернул к дому, но здесь дорога снова пошла в гору и он задохнулся. Пришлось идти шагом, хватая воздух раскрытым ртом.

Он вкатывал велосипед через калитку, когда увидел у крыльца, рядом с отцом, человека в тёмно-синем кителе, форменных брюках и до блеска начищенных туфлях. Оба курили. Человек в кителе был повыше отца, заметно моложе, но точно с такими же набрякшими веками, проступившими скулами, ровно очерченным, с небольшой вмятиной, подбородком и таким же зачёсом чуть тронутых сединой волос.

Он рассматривал Витьку внимательно и серьёзно, словно запоминал, как тот прислоняет к забору велосипед, треплет за ухо пса, подходит здороваться.

– Вы тут знакомьтесь, а я помогу Анне стол накрыть, – сказал, поднимаясь на крыльцо, отец.

– Ну, здравствуй, племянник.

Человек в кителе протянул Витьке руку, мягко сжал его ладонь, задержав в своей, смотрел, улыбаясь.

– Давненько я тебя не видал, ты уж взрослым сделался. А в какой красоте вы здесь живёте-то! – повёл он взглядом вокруг.

А вокруг – рядом, в палисаднике, и у соседей, за забором – клубились белой кипенью вишнёвые и яблоневые деревья, гудели пчёлы в цветущих кронах, сияло небо тёплой голубизной над просевшими камышовыми крышами, испятнанными налётом зелёного мха.

– Питерку-то свою, саратовскую, не забыл? Степь ковыльную? Там сейчас тоже тепло и жаворонки поют. А на пруды да речки уток налетела тьма… Ты, говорят, кроличье хозяйство ведёшь. Покажешь?

В сарае, разглядывая клетки, гость одобрительно кивал, приговаривая:

– Смотри-ка, справная у тебя живность. Кукурузой кормишь? А клетки сам сколачивал? С отцом? Хорошо сделаны, по-нашему.

– У вас что, тоже кролики были?

– У нас-то в Глотовке? Там, у Капитона Астафьевича, нашего деда, а твоего прадеда, чего только не было: дом на берегу Терешки, овцы, лошади, дощаник с неводом, земля своя.

– А отец говорил – он бедняком был.

– Бедняком? – Гость усмехнулся, вздохнул сдержанно. – Да, и бедняком тоже был. Потом, перед смертью. Когда в колхоз вступал.

– А мой дед Матвей почему оттуда уехал?

– Матвей Капитоныч-то, папаня наш?! Такая, видно, у него планида – в чужом краю век доживать. Ну да это, как у нас, железнодорожников, говорят, длинномаршрутная история, надо отдельно рассказывать. Давай лучше про тебя потолкуем: какую вы там то ли шлюпку, то ли лодку ладите? Откуда она у вас?

Удивился Витька: когда отец успел рассказать брату про это? И – как? Про Бессонова наверняка – ни одного доброго слова.

– А хотите посмотреть? Шлюпка настоящая! Здесь недалеко, туда и обратно – минут десять.

– Ну, поди скажи отцу, что мы скоро вернёмся.

Они шли мимо сквера, к дому Плугаря, и у Витьки крепло странное чувство – будто в его жизни для этого человека с улыбчиво-спокойным лицом и ровным голосом всегда было заготовлено никем не занимаемое место. И вот наконец оно перестало пустовать.

С Владимиром Матвеевичем здоровались все встречные. Они издалека вглядывались в него, рассматривая железнодорожный китель, расстёгнутый на две верхние пуговицы, и сверкающие туфли, а встретившись с его прямым, доброжелательным взглядом, словно спохватываясь, кивали. Хотя из-за райцентровского многолюдья сельская привычка здороваться с незнакомыми в Олонештах была утрачена.

– Красиво здесь, ничего не скажешь, – говорил между тем Владимир Матвеевич. – У нас в Глотовке, да и в твоей Питерке, поскромнее. Но и там – свои красоты. Да ты должен помнить, тебе годочков пять было, когда вы с матерью сорвались с места.