Темные воды Тибра - Михаил Попов

– Что ты наделал?! – Сулла закричал на легата Требона голосом, никак не уступавшим громовому.

Обвинение было столь неожиданным и нелепым, что даже бывалый вояка растерялся, а есть в жизни ситуации, когда растерянность служит подтверждением вины.

– Видите, видите! – обратился консул к солдатам, плотной разгоряченной массой столпившимся у подножия стены. – И в наш собственный лагерь прокралась измена.

Требон, краснея, бледнея, идя пятнами, попробовал оправдываться, но это тоже было бесполезно.

Абсолютно.

Толпой надо уметь управлять, владеть. Ей ничего нельзя доказать, тем более – объяснить.

Сулла велел немедленно достать сенатское послание, дабы все могли прочитать, что в нем написано.

Несколько смельчаков тут же бросилось с обрыва в море по следам важнейшего документа. Но он, увлекаемый золотым балластом, свернувшись в пергаментный штопор, стремительно уходил в глубину.

Один из смельчаков оказался не слишком умелым ныряльщиком. Зацепившись босой ногой за корневище береговой сосны, он ударился головой о выступ скалы.

Это произвело неприятное впечатление на собравшихся.

Сулла, ни на минуту не теряя самообладания, уже кричал:

– Вот она, первая жертва сенатского заговора. Это дело и твоих рук. Гай Требон, взгляни, что ты наделал, если способен честно смотреть правде в глаза!

Полнокровный престарелый мужчина сумел в ответ только открыть каменеющую пасть, взмахнуть рукой и беззвучно завалиться на спину.

На руки совершенно сбитых с толку офицеров.

Все они попали теперь в трудную ситуацию. Они не могли поверить в то, что Гай Требон вошел в сговор с Марием Сульпицием и сенаторами; если бы он попробовал оправдаться, они встали бы на его сторону, но он повел себя как уличенный. Только тот, чья совесть нечиста, умирает от брошенного в лицо обвинения. Так, по крайней мере, гласит латинская народная мудрость.

У них не было позиции, которую можно было бы защищать. Они просто посторонились, давая возможность Сулле делать все, что он сочтет нужным. А он считал необходимым и разумным делать то, чего в данный момент требует от него толпа, еще час назад называвшаяся кампанской армией.

– На Рим!

– На Рим!!

– На Рим!!! – Крики эти подкреплялись вознесенными к небесам копьями, топорами и мечами.

– Я поведу вас на Рим! – сказал Сулла. Но он был услышан. И это вызвало бурю радости среди собравшихся. Никто и не заметил, как ситуация повернулась таким образом, что не консул подстрекает своих солдат нарушить закон, а солдаты умоляют высшее должностное лицо в государстве сделать это.

Сулла повернулся к офицерам, молча и растерянно стоявшим за его спиной с телом Требона у ног.

– Если кто-то не сочтет возможным ко мне присоединиться в этом справедливейшем начинании, я не буду на него в обиде.

– Римская армия не может войти в Рим, – бессильно прошептал какой-то молоденький центурион.

Консул просверлил его синим огнем прищуренных глаз.

– А если Рим по горло погряз в нечистотах, если Римом правят убийцы и воры, если бесчестье и подлость царят в нем – что остается римской армии?!

Более не оборачиваясь, консул пошел в направлении казарм.

Поход предстоял внезапный, но, как ему отлично было известно, тщательнее всего следует готовить именно внезапные походы.

Глава пятая

Марий

88. г. до Р. X.,

666 г. от основания Рима

Очень тяжело сознаваться в собственных ошибках, даже перед самим собой. Марий, несмотря на свой возраст и комплекцию, переступая через две ступеньки, поднимался по улице, выводившей к небольшой мощеной площади у подножия Палатина. Там по его приказу должны были собраться дети всадников для пополнения ополчения.

Большинство отцов этих уже до крайности распущенных мальчишек находились в той или иной форме под следствием; только твердое обещание, вырванное у народного трибуна Сульпиция Руфа смягчить кару, заставило их вручить мечи и щиты своим недорослям, дабы они встали на защиту республики против зверя-узурпатора.

Четыре центуриона, выслужившихся из вольноотпущенников и ценимых Марием за распорядительность и умение наводить порядок, прохаживались перед рыхлым строем, с явным неодобрением поглядывая на то «войско», которое им придется на днях повести в бой.

В лице Гая Мария тоже не выразилось никакого восторга, когда он поглядел на это сборище «золотой молодежи». Говорить им что-то о долге, о родине было бесполезно. Но ничего не сказать было нельзя. И он объяснил им, за что они будут сражаться.

Грубо.

Цинично.

В самой доходчивой форме, которая только была возможна на языке солдатских казарм.

Он сказал, что с приходом Суллы и его «воцарением» в городе все они – Марий обвел одетую в тонкий виссон и завитую у лучших парикмахеров толпу – превратятся в навоз. Из них сделают прислугу, и это бы еще хорошо. Может быть, их погонят чистить сточные канавы и отстойники за главными городскими бойнями.

Их запрягут в колесницы, и они будут возить по городу солдафонов Суллы под улюлюканье толпы. Но это еще речь идет о тех, кому повезет.

Некоторых зарежут во время штурма. Вне зависимости от того, будут они защищаться или поднимут руки в знак того, что сдаются на милость победителя.

Не надо забывать о цирках. Ведь чтобы снискать хорошее отношение своих новых подданных, Сулла должен будет устроить многочисленные развлечения.

А какое самое любимое развлечение у римлян?

Правильно, гладиаторские бои.

Гладиаторов понадобится очень много. Вам, вам, кому не повезет и кто не падет на поле боя, придется выступить против обученных африканцев с трезубцами и против фракийцев с мечами острее парикмахерских бритв. Эти люди не знают жалости, ибо так обучены. Но самое страшное…

Марий вытер лоб и исподлобья поглядел на помрачневших юнцов.

Но самое главное – это дикие звери. У одного только ланисты Ганимеда в клетках томится сто двадцать вечно голодных львов.

Закончив речь, Марий развернулся и собрался было уходить, но в последний момент бросил через плечо:

– Но мы можем и победить.

По дороге к дому Сульпиция, сопровождаемый робкими, но все же приветственными криками, Марий продолжал думать.

Почему так великолепно осуществилась первая часть замысла и почему провалилась вторая? Слух о пленении всего актерского племени просто взбесил Суллу. Некогда разбираться, почему он так привязан к этому поганому народу. Но армия! Римская армия!

Забвение гражданских чувств!

Не он ли сам сделал ее такой, стремясь полностью и до конца подчинить единоличной воле полководца? Не он ли стремился к тому, чтобы солдат был прежде всего солдатом, а уж потом гражданином?