Пристрастие к смерти - Филлис Джеймс

– Я никому ничего не говорила. А, кстати, откуда тебе известно про пистолет?

– Боже мой, Барби, ты неподражаема! Твоему мужу перерезали горло, его пистолет пропал, а ты никому ничего не сказала.

– Думаю, он сам от него избавился. В любом случае какая разница? Он же не застрелился. Дикко, иди спать. Я устала.

– Но ты не испугалась, увидев, что пистолета нет, правда? Барби, почему ты не испугалась? Потому что знаешь, кто его взял, да? Знаешь или подозреваешь. Кто? Леди Урсула? Холлиуэлл? Сара? Твой любовник?

– Конечно же я не знаю! Дикко, оставь меня в покое. Я устала. Я не хочу больше разговаривать. Хочу спать.

В ее глазах заблестели слезы. Было нечестно с его стороны так расстраивать ее. Она страшно жалела себя – овдовевшую, одинокую, ранимую. И беременную. Леди Урсула не хотела, чтобы она пока кому бы то ни было рассказывала о ребенке, – ни полиции, ни Дикко. Но когда-нибудь он все равно узнает. Все узнают. И должны узнать – чтобы все ухаживали за ней, оберегали от волнений. Пол бы заботился о ней, но его больше нет. А она сказала ему о ребенке только вчера утром. Вчера. Не нужно думать о вчерашнем дне, ни теперь, ни после – никогда. Фильм должен был вот-вот начаться. Старый фильм Хичкока, а Хичкока она всегда любила. Нечестно со стороны Дикко явиться сюда, приставать к ней, бередить ее память.

Он улыбнулся, потрепал ее по голове, как собачку, и ушел. Она подождала, пока дверь за ним закроется, чтобы убедиться, что он не вернется, и снова включила телевизор. Экран засветился, по нему ползли титры предыдущей передачи. Как раз вовремя. Барбара уселась поудобнее в подушках и вывела звук не очень громко, так чтобы Дикко не было слышно.

9

Массингем проболтался в Ярде дольше, чем было, в сущности, необходимо, поэтому к вилле на Сент-Питербор-плейс подъехал, когда часы показывали без одной минуты полночь.

Но свет в нижнем этаже еще горел: отец не спал. Массингем постарался как можно тише повернуть ключ в замке и бесшумно открыть дверь, будто проникал в дом незаконно. Но все оказалось напрасно. Должно быть, отец ждал его и услышал, когда подъехала машина. Почти в тот же момент, как Массингем вошел в дом, дверь малой гостиной отворилась и из нее, шаркая, вышел лорд Данганнон. Слова «панталоны в тапочках» всплыли в памяти, принеся с собой знакомую душевную тяжесть: щемящую жалость, раздражение и чувство вины.

– О, вот и ты, мой дорогой мальчик, – сказал отец. – Первес как раз принес грог. Хочешь присоединиться ко мне?

Отец никогда прежде не называл его так – «мой дорогой мальчик»; слова прозвучали фальшиво, словно были заранее отрепетированы. Собственный смущенный ответ поразил Массингема такой же неискренностью:

– Нет, папа, спасибо. Я лучше поднимусь к себе. У меня был тяжелый день. Мы работаем над сложным делом. Бероун, знаешь?

– Бероун? Ну конечно. До замужества она была леди Урсулой Столлард. Они с твоей тетушкой Маргарет начали выезжать в свет в один и тот же год. Ей, должно быть, уже за восемьдесят. Этого следовало в общем-то ожидать.

– Умерла не леди Урсула, папа, а ее сын.

– Но мне казалось, что Хьюго Бероун был убит в Северной Ирландии.

– Не Хьюго, папа. Пол.

– Пол? – Отец, казалось, о чем-то поразмыслил, потом сказал: – Тогда я, конечно, должен написать леди Урсуле. Бедная женщина. Если ты уверен, что не хочешь зайти… – Его голос, который с прошлого апреля стал по-стариковски дрожать, смолк на полуслове. Но Массингем уже поднимался по лестнице. На полпути он остановился и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз: удалился ли уже отец в гостиную, к своему одиночеству, которое он скрашивал с помощью виски? Но старик неподвижно стоял на месте, глядя на сына с почти неприлично откровенной тоской. В ярком электрическом свете было отчетливо видно, что сделали последние пять месяцев с массингемовскими фамильными чертами. Мышцы словно бы сползли с костей, и кожа туго обтягивала крючковатый нос, делая его похожим на острие ножа, в то же время щеки обвисли дряблыми, покрытыми старческой гречкой мешками, как у ощипанного индюка. Огненные массингемовские кудри потускнели и стали цветом и структурой похожи на солому. «Он выглядит таким же архаичным, как персонажи рисунков Роулендсона[17], – подумал Массингем. – Старость всех нас превращает в карикатуру на самих себя. Неудивительно, что мы ее боимся».

Поднявшись на один короткий лестничный марш, он, как всегда, очутился посреди страшного кавардака своей квартиры. Это действительно становилось невыносимым. Надо съезжать отсюда, причем как можно скорее. Но как? За исключением короткого времени, проведенного в казарме, после поступления в полицию он всегда жил в отдельных комнатах родительского дома. Пока была жива мать, такой порядок его полностью устраивал. Родители, поглощенные друг другом с тех самых пор, как отец впервые женился, будучи уже сорока с лишним лет от роду, никогда его не донимали – они, наверное, даже не замечали, дома он или нет. Неудобство – впрочем, невеликое – состояло лишь в том, что входная дверь была общей. Массингем жил с комфортом, платил номинальную ренту и копил деньги, чтобы купить собственную квартиру, когда придет срок. Он даже ухитрялся втайне устраивать прямо здесь, в доме, любовные свидания и в то же время имел возможность пользоваться услугами поредевшего штата материнской прислуги, если нужно было приготовить еду, постирать одежду, прибрать в комнатах, перенести пакеты из машины.

Но после смерти матери, случившейся в апреле, все переменилось. По будням, когда палата лордов заседала, отцу еще кое-как удавалось занять себя: он брел пешком до остановки двенадцатого или восемьдесят восьмого автобуса, следующего в Вестминстер, обедал в палате, иногда дремал в зале во время вечерних дебатов. Но по выходным, а того хуже – во время парламентских каникул, он становился навязчивым, как женщина-собственница, следил, когда сын уходит и возвращается, с почти маниакальным интересом прислушивался, не поворачивается ли ключ в замке, робко, но отчаянно пытался завлечь сына к себе. Два младших брата Массингема еще учились в школе и во время каникул избегали встреч с горюющим отцом, проводя большую часть дня с друзьями. Его единственная сестра была замужем за дипломатом и жила в Риме. Еще один младший брат учился в Сандхерсте[18]. Таким образом, бремя ложилось исключительно на плечи Массингема. А теперь он знал, что даже та скудная арендная плата, которую он вносил, была нелишним вкладом, почти столь же важным для истощающихся отцовских ресурсов, как плата за ежедневное присутствие на заседаниях палаты лордов.

Вдруг устыдившись собственной черствости, он подумал: нужно было все-таки уделить ему десять минут. Десять минут смущающего обоих непонимания и легкого трепа о работе, которую его отец до сих пор считал не заслуживающей интереса. Десять минут скуки, лишь отчасти скрашенные алкоголем и грозящие перерасти в традицию долгих и тоскливых ночных посиделок.

Закрывая за собой дверь, он вспомнил Кейт Мискин, жившую всего милях в двух к западу. Сейчас она наверняка расслабляется в собственной квартире со стаканчиком спиртного – никакой ответственности, никакого чувства вины. Он испытал укол зависти и не поддающейся разумному объяснению неприязни, настолько острый, что в тот момент вполне мог убедить себя, будто во всем виновата именно она.

Книга третья

Помощь в расследовании

Ответ из Пембрук-Лодж был вежливым, однако недвусмысленным: мистер Лампарт будет оперировать все утро, но с радостью примет коммандера Дэлглиша, как только освободится, что случится, вероятно, около часа дня или чуть позже, в зависимости от количества пациентов. В переводе это означало, что мистер Лампарт – занятой человек, озабоченный спасением жизней и избавлением от боли, вследствие чего имеет законное право считать, что его благородная деятельность превыше низменной профессии полицейского, каким бы знаменитым тот ни был. И время встречи было выбрано с умом: едва ли Дэлглиш мог сетовать на то, что останется без обеда, если сам мистер Лампарт, чьи занятия куда более важны, очевидно, готов ради нее поголодать.

Дэлглиш взял с собой Кейт и попросил ее сесть за руль. Та без суеты скользнула на водительское сиденье и повела машину, как всегда, уверенно, в строгом соответствии с правилами – никакой нервозности, никаких внезапных скоростных рывков, свойственных иногда Массингему. Когда они поднялись на Хейверсток-Хилл и проезжали мимо Круглого пруда, Дэлглиш сказал:

– Пембрук-Лодж находится в полумиле за Спэньярдсом, въезд легко пропустить.

Она сбавила скорость, но даже при этом они лишь в самый последний момент увидели широкие, выкрашенные белой краской ворота, расположенные в глубине от дороги и скрытые за раскидистыми каштанами. Широкая подъездная аллея, посыпанная гравием, сворачивала налево, потом раздваивалась, огибая с обеих сторон безукоризненно подстриженную лужайку перед домом. На краю вересковой пустоши они увидели невысокую элегантную эдвардианскую виллу, построенную еще в те времена, когда богатый человек мог позволить себе роскошь дышать свежим воздухом и любоваться открытым простором в относительной близости от Лондона, без того чтобы местные планирующие организации и борцы за охрану природы, озабоченные посягательствами на общественную землю, строили ему козни. Когда «ровер», хрустя гравием, медленно остановился перед входом, Дэлглиш увидел, что конюшни справа от дома превращены в гаражи, а в остальном усадьба претерпела мало архитектурных изменений, по крайней мере внешне. Интересно, на сколько человек рассчитана клиника? – подумал Дэлглиш. Вероятно, не более чем на тридцать. Однако деятельность Лампарта наверняка не ограничивается только этим его частным заведением. Он, как уже выяснил Дэлглиш, состоит в штате двух крупнейших лондонских больниц, являющихся базами для практики студентов-медиков, а также, без сомнения, оперирует в других частных клиниках. Но здесь располагалась его личная и – Дэлглиш в этом не сомневался – прибыльная епархия.