Дело султана Джема - Вера Мутафчиева

А возможно, иное, – о, человеческая суетность! Пожалуй, Джему льстило, что его неприятель-брат так высоко оценил его, что отдает половину дохода своей империи. Знаете ли, главное, что заботит человека, – не оказаться мелким, незаметным, безвестным. Джем сейчас спал спокойным сном, точно оправившееся от болезни дитя, – даже во сне тешило его гордое сознание, что он – самый дорогостоящий человек на земле.

Недолго длился этот прилив удовлетворения, все более краткими становились для нас такие часы. Всего неделю спустя (на протяжении которой мы снова ездили на охоту, катались верхом и заполняли время всевозможными пустяками) пас вновь посетил командор. Последние дни в Рюмилли не происходило ничего особенного, если не считать появления трех десятков новых братьев. Это не удивило нас – предстояло, вероятно, перебираться в какую-нибудь очередную крепость, так что удваивали охрану. Мы так привыкли к этим частым переездам, да и Рюмилли настолько не располагал к тому, чтобы о нем сожалеть, что даже обрадовались: наконец-то избавимся от этой зловещей твердыни. Она связывалась в нашем сознании с гибелью Франка и посещением Хусейн-бега, с плесенью, крысами и сороконожками.

Командор, решили мы, пришел известить нас о предстоящем отъезде, поэтому мы приняли его без всякого волнения. Монахи были в рыцарских доспехах и вооружены – так они обычно сопровождали нас в дороге.

– Ваше высочество! – начал командор отчетливо, словно читал по бумаге. – Я получил сегодня послание от брата Д’Обюссона, оно касается вас и вашей безопасности. Безопасности, коя находится под угрозой. В своем стремлении избавиться от своих обязательств по отношению к Ордену – обязательств, принятых им по собственной воле, – султан Баязид замыслил похитить вас. У нас есть о том достоверные сведения. Пущены в ход все средства – деньги, сила, посулы. Баязид-хан выразил уверенность, что похищение удастся. Когда и кто совершит его, неизвестно. Мы сумели лишь установить, что никто из наших братьев к этому не причастен.

– Отчего же расследование произошло без моего ведома? – прервал его Джем. – Мне надоело, что меня охраняют так, словно я невменяем. Я не участвую в первой заботе каждого человека – в защите собственной жизни. Не вправе ли я усомниться в том, что эта опасность истинная? Я уже пожертвовал вам Франка, кого же еще?

Он выкрикнул, да, выкрикнул это «кого же еще?». Я видел, что ко всем прежним страхам прибавился новый, самый тягостный: страх перед одиночеством.

– Мы представим вам документы, подтверждающие истинность моих слов, ваше высочество, – без тени смущения ответствовал командор. – Расследование продолжается. Однако не следует ни на мгновение откладывать меры, обеспечивающие вашу безопасность. Не сомневаюсь, что вы представляете себе, какая вас ожидает участь, если замышленное удастся Баязид-хану?

– Каковы же эти меры, хотелось бы знать?

Я чувствовал, что на этот раз Джем не уступит, не поддастся уговорам. Настолько бесстыдно лгали нам братья, что даже легковерный Джем им не поверил. Он шагнул к командору, тот слегка отпрянул, словно ожидая удара, но сохранил всю свою наглость – не могу найти более подходящего слова.

– Брат Д'Обюссон приказывает удалить всю вашу свиту из Рюмилли, ваше высочество, – жестко и решительно произнес командор, – до тех пор, пока мы не обнаружим, кто именно из ваших людей предатель.

Вся кровь отхлынула от щек Джема; он стоял безмолвный, потрясенный, поистине страшный в своем бессильном гневе. Тогда, с Франком, это было еще полбеды; Франк был одним из двадцати пяти, теперь же должны были исчезнуть все двадцать пять разом.

Молчание.

Тогда, с Франком, эти минуты молчания были исполнены невыразимой нежности, теперь же их переполняло отчаяние и ненависть. Игра окончилась – началась неприкрытая битва. Нам оставалось вступить в бой – ничтожно малочисленным, ничтожно слабым против могущественного врага.

– А если я воспротивлюсь этому приказу? – спросил Джем голосом, от которого у меня волосы встали дыбом. («Неужто сегодня придет конец!» – сразил меня ужас, ведь каждый из пас полагает, что гибель где-то далеко.) – Если не соглашусь расстаться со своими приближенными? Что тогда?

Забывшись, Джем схватил командора за шиворот и стал трясти, как котенка. Странно, монахи не вмешивались. Видимо, были предупреждены на сей счет: только в случае, если командор призовет их.

– Прошу, ваше высочество, отпустить меня, – с ледяным хладнокровием произнес командор, глаза его сверкали в одной пяди от глаз Джема. – Я исполняю повеление и исполню его до конца. Брат Д'Обюссон дал слово, что любой ценой сохранит ваше высочество невредимым. Если ваше высочество не согласится, мы удалим свиту и без вашего согласия.

Вот оно как! Я закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Странно – теперь я ожидал своей смерти и смерти всех наших сподвижников без всякого страха. Да и какая предстояла нам жизнь после только что услышанного! Нас уже не считали людьми: нас принуждали, над нами совершали насилие, не давая себе труда соблюсти хотя бы видимость приличия. Не говорите мне: видимость – это, пустяки, важна суть. Нет! Приличия позволяют тебе обманывать самого себя, а можно ли жить без самообмана?

Так и стоял я с опущенными веками и слышал лишь тяжелое дыхание – воздух с шумом вырывался из сдавленного судорогой горла Джема; то был почти хрип раненого зверя.

В который уж раз защелкивался замок за его спиной, а он успевал забыть об этом, чтобы впасть в новый, с новой силой переживаемый ужас при виде следующей западни.

– Хорошо, – глухо, точно из пропасти, долетело до моих ушей, – очень хорошо!.. Так знайте: я не согласен!

– Искренне сожалею о том, ваше высочество. Но ваша жизнь для меня драгоценней вашего расположения.

Я открыл глаза. Джем уже отпустил командора. Он отступил к отверстию в толстой стене крепости и в него, точно оно было единственным выходом в мир, не крикнул, а заревел:

– Насилие! К оружию, правоверные!

По лицам черных братьев скользнуло некое подобие улыбки. Джем забыл об их присутствии. Он весь обратился в слух, ожидая поступи воинов, звона оружия, стука конских копыт – того, что обычно следует за приказом султана.

Тишина.

И пока она нарастала, Джем под ее тяжестью сникал, сжимался, таял. Он отшатнулся от стены, но не упал. Остался стоять, опершись о колонну.

– Возблагодарите нашу предусмотрительность, ваше высочество, – продолжал командор так, словно ничего не произошло. – Мы предвидели, что в своем гневе – бесспорно, следствии прекрасных побуждений, – вы можете вызвать ненужное кровопролитие. А мы дорожим не только вашей жизнью, мы бережем и близких вам людей. Они были незадолго перед тем обезоружены. Имея более точное представление о положении вещей, они не оказали нам сопротивления.

– Мне не пристало говорить с вами, – после долгого молчания произнес Джем; им овладело какое-то тупое безразличие, заставившее меня испугаться за его рассудок. – Но я скажу, ибо речь пойдет не обо мне. Если вы отнимете у меня его, – он не указал ни рукой, ни взглядом, но я знал, что он говорит обо мне, – я найду способ умереть…

Бывают заявления столь безумные, что поверить им можно лишь в очень редкую минуту. Теперь было именно такое, заявление и такая минута.

Командор сообразил, что все будущее Ордена и впрямь зависит от этого растерянного, доведенного до отчаяния человека.

. – Вы напрасно огорчаетесь, ваше высочество, – поспешил он сказать. – Мы никогда не испытывали подозрений к Саади. Он остается с вами.

Выражение лица Джема не изменилось, словно весть о победе над одиночеством не достигла его сознания.

«Вели им убраться прочь, Саади!» – взглядом попросил он меня.

Нам не позволили попрощаться с нашими людьми. Целых два дня, пока они собирались в дорогу, нас выпускали, только в коридор и разрешали подниматься лишь на одну часть крепостной стены. Тридцать шагов туда, тридцать обратно – ровно столько, чтобы не сойти с ума от неподвижности. И снова, как в те дни, когда я надеялся увидеть Франка, я встречал утро и провожал вечер у зубцов стены.

Под вечер второго, дня их вывели из ворот. Они все были живы, я пересчитал, я даже различал их лица. Они ехали верхом, но безоружные. Держались очень тихо, с большим достоинством. Со всех четырех сторон это сине-желто-белое пятно было окружено черной полосой: рыцари сопровождали последних приближенных Джема к побережью.

Я известил Джема, мы стояли рядом на стене крепости. И снова поразило меня, что лицо Джема словно бы ничего не выражает. «Живая кукла!» – мелькнуло у меня в мозгу.

– Крикни, быть может, они услышат тебя, ветра нет, – сказал я.

Мне казалось немыслимым расстаться с ними, не простившись.

Джем покачал головой.

Я повел его назад, как больного. Джем пошатнулся, тяжело обвис у меня на руках и рухнул на пол.