Хроники последнего лета - Кирилл Манаков

— Я же говорил… сто одиннадцатая.

Помня, что смотрящий одобрительно отреагировал на статью, Рудаков постарался произнести ее номер внушительно, с выражением. Но Круглый в ответ рассмеялся рассыпчатым дребезжащим смехом, причем губы его не растягивались в улыбке, а скорее кривились, словно выражая отвращение.

— Странно, что такого фраера-первохода чалят к уважаемым людям. Как объяснишь? Косяки есть?

— Какие косяки?

— Почем я знаю, какие? — удивился Круглый. — Твои косяки — твои дела. Смотри, здесь за все спросят.

Рудаков молчал, не зная, как ответить. Вообще-то он ожидал выяснения отношений при поселении в камеру — кому сейчас, скажите, не известны арестантские истории — но не предполагал, что случиться именно так.

— Ты думал, — продолжал Круглый, — понятия есть в зонах, а в СИЗО можно расслабиться? Нет, братишка. Наша хата — козырная. Здесь все по понятиям. И люди все порядочные.

Рудаков снова промолчал, что здорово не понравилось Круглому.

— Сказать нечего? Это плохо, — он снял руку с плеча и поднялся, — я же с тобой поговорить хотел как с правильным. А ты отказываешься. Плохо это.

Круглый повернул голову и громко сказал смотрящему:

— Святой, фраер не хочет разговаривать!

Смотрящий, зовущийся, по всей видимости, Святым, не спеша встал, широко потянулся, расставив руки, от души зевнул и как бы нехотя бросил:

— Давай его сюда.

Круглый повернулся назад к Рудакову и, кривясь все той же странной улыбкой, сказал:

— Отрывай корму, пошли к людям.

Рудаков испытывал непреодолимое желание упасть и тут же заснуть. Поэтому на простое действие — оторваться от койки и встать, ему потребовались чрезвычайное напряжение воли, а несколько шагов отняли все силы.

Он стоял перед Святым и качался как пьяный. Сам же смотрящий смотрел на него с нескрываемым удовольствием.

— Значит так, Артемий Рудаков. Погоняло твое будет Рудя. Усвоил?

Рудаков кивнул. Ему было все равно.

— А теперь, Рудя, расскажи людям за что попал. Только без порожняка, Рудя, по делу.

Рудаков секунду собирался с мыслями, потом начал говорить. Получалось неважно, голова все еще работала плохо, и он чувствовал, что рассказ получается сбивчивым и, главное, неубедительным.

— Вот что я скажу, — прервал его Святой, — кажется мне, что не уважаешь ты общество. Совсем не уважаешь. Статья у тебя, конечно, правильная, ничего сказать не могу, предъявить тут нечего. Только разобраться надо, хорошо разобраться. По ходу, прогон какой-то бросаешь, а это нехорошо. Знаешь, что хорошие люди сигналят? Хорошие люди, правильные, и слова их все слушать должны. Послушай, и братва пусть послушает, чтобы непоняток после не было.

Святой сделал многозначительную паузу, а Рудаков почувствовал, что вокруг сгущается напряженное внимание.

— Ты кто по жизни? — спросил Святой и тут же сам ответил: — ты — фраер. Обычный фраер. Ты говоришь сто одиннадцатая… А как она получилась? Подошел к человеку, уважаемому человеку, правильному, и ударил. Тут важно не что сделал, а с кем.

Он пошарил под подушкой, достал клочок бумаги и поднял над головой, показывая всем.

— Пишут тут люди. Такие люди, что мы каждое слово их слушать должны и не моргать, не шевелиться. Так вот, пишут они, что этот фраер по глупости, пьянке или прочему беспределу ударил друга нашего Ахмеда Беса, да так ударил, что тот до сих пор в больничке без сознания чалится. И за это придется ответить.

Рудаков начал было говорить, что все совсем не так, он только сопротивлялся, но Святой жестко прервал его:

— Ты что бакланишь? Хайло откроешь, когда люди скажут. Решать будем, граждане арестанты, что с этим фраерком делать. Просят нас люди в маляве разобраться с ним по понятиям. Что же делать будем?

Никто не ответил, и Святой решительно сказал:

— Значит так. У нас беспредела нет, все должно быть по понятиям. Поэтому у тебя, Рудя есть выбор. Берешь на себя свое дело, и еще то, что тебе общество скажет. Тогда живи спокойно, и на зоне у тебя проблем не будет. Нет — спросим как с понимающего.

Рудаков молчал. Он не столько испугался, столько чувствовал полнейшее безразличие, словно речь шла не о нем, а о каком-то постороннем человеке.

— А не много ли ты на себя берешь, Святой?

Голос был негромкий, но необыкновенно сильный, и прозвучал он в наступившей тишине подобно удару грома.

Рудаков обернулся. Говорил поднявшийся с койки человек, имевший весьма и весьма яркий и необычный вид. Из одежды на нем были оранжевые шорты и тапочки-вьетнамки, все тело покрыто синими татуировками, среди которых выделялись звезды на коленях и маршальские погоны на плечах.

— Ты что, Ночь? — удивился Святой. — За фраера подписываешься?

— Следи за базаром, — отрезал Ночь, который, по всей видимости, пользовался серьезным авторитетом среди сокамерников, — ты тут про понятия речи вел, а подписать фраера на что собираешься? Операм сдать? Да и какое твое дело, какие непонятки у него с Ахмедом случились?

— Слушай, Ночь, тут дело не простое. Малява есть серьезная…

— Малява, говоришь? А кто маляву подписал? Имена назови людей уважаемых, и тогда рассудим. Ахмедова братва подписалась? Сами не могут с фраером разобраться? Или кто-то еще? С каких пор по маляве все решается? Бал сход, Была стрелка, было решение? Ты скажи, не стесняйся. Если решение авторитетное — выполним, а если ты хочешь по беспределу вопрос решить, так это посмотреть надо. Ты же здесь сам про понятия базар ведешь.

Слова Ночи явно задели Святого. Голос его стал отрывистым и резким, а взгляд — тяжелым.

— Я, Ночь, смотрящим тут стою и вопросы решаю. Ты, конечно, в авторитете, но здесь не зона, и правила здесь свои.

— Что ты такое базаришь? Понятия — они везде понятия. Ты что, считаешь, с операми на зоне нельзя кентовать, а здесь можно? И не простой это фраер, не баклан пустой. И потом… Я же знаю, от кого эта малява. И ты знаешь, с кем я по жизни. И как ты мог подумать, что я сдам фраерка? Так ведь, Святой?

Святой встал с койки, глаза его наливались кровью, а на шее вздулись вены. Здоровый он был, очень здоровый. Но и Ночь выглядел серьезно: жилистый и гибкий как плеть. Так и смотрели они друг другу в глаза, испытывая, чей дух сильнее, кому суждено верх держать в споре.

Перемена произошла неуловимо быстро. В одну секунду глаза Святого словно подернулись дымкой и замерли, а голос неожиданно приобрел кокой-то неуловимо знакомый тембр. Рудаков оглянулся. Ночь стоял в трех шагах с таким же гипнотически-отсутствующим выражением.

Не меньшие изменения претерпела и речь этих двух авторитетных и очень серьезных людей. Куда-то делись слова — атрибуты блатного жаргона, а манера изъясняться стала неожиданно литературной и даже местами изысканной.