Станислав Лем - Геннадий Прашкевич

Профессор Тарантога — наш современник.

С детства он восхищался великими представителями человечества — Архимедом, Эсхилом, Ньютоном, Кеплером и т. д. и т. д. Изобретя машину для передвижения во времени, он решил для начала со всеми умершими гениями перезнакомиться и начал с Томаса Эдисона, который оказался к нему ближе всех во времени.

И что же? Он увидел типичного болвана, лентяя.

И вообще, этот Эдисон разбирался в технике, как обезьяна в симфониях.

Профессор Тарантога был жестоко разочарован. Что же это такое? Почему люди так несовершенны? Почему Гёте вполне в этом смысле достоин Данте, а Данте — Стефенсона, а все они вместе, как личности, гроша ломаного не стоят? Так профессор Тарантога начал понимать, что, говоря о прогрессе, мы, собственно, всегда говорим обо всём человечестве. А отдельные ублюдки…

«Нет, нет, чего ради я бы стал их ненавидеть? — говорит профессор Тарантога. — Я думал теперь не о Гёте или Эсхиле.

Я думал теперь о человечестве. Ведь я знал, я прекрасно знал в своём времени, что это Ньютон должен открыть закон тяготения, а Кеплер — законы движения планет, а Коперник — законы движения Земли. Я знал, что должны быть написаны “Божественная комедия”, произведения Шекспира, Горация, Вергилия, Гомера, иначе не возникнет наша цивилизация. Думайте, думайте о человечестве! А они… Кант подписал фальшивый вексель — придётся его выкупать… Коперник и слышать не хочет о том, что Земля вращается вокруг Солнца, — талдычит, что это противоречит теологии… А знаете, во что мне стало уговорить Колумба открыть Америку? Совсем недавно закончил уговоры, он все жилы из меня вытянул… А знаете, что сделал Пифагор, эта свинья?.. И я должен подгонять всех этих ослов!.. Правда, Эсхил уже готов, Данте тоже согласился, но у меня нет пока даже жалкого какого-нибудь кандидата на Конфуция, ну, этот уж-ж-жасный китайский язык, сами понимаете… Да тут ещё Галилео Галилей соблазнил дочь своей хозяйки, алименты, разумеется, должен платить я. И пока всё это не уляжется, никто его не заменит. А ведь без Галилея не будет современной физики…» Эпические фигуры — на фоне быта.

28

Появились гонорары, появилась возможность путешествовать.

Путешествиями ни Станислав Лем, ни Барбара никогда не пренебрегали.

Вот, скажем, что писал Лем своему другу Мрожеку (6 октября 1963 года):

«Были 15 дней в солнечной Греции, в толпе туристов, главным образом любимых немцев, шведов и англичан, с небольшой добавкой американцев… Я много снимал в этой Греции на цветную плёнку, которую сейчас проявляю, и надеюсь, что из этого что-то получится, потому что в Греции очень красиво. Ты сам лучше меня знаешь, что нищета, даже изрядная, на юге необычайно красочна. Мы были в Афинах, в Дельфах, в Фивах, в Олимпии, в Патрах, в Элефсисе, в Спарте, в Триполисе, также два дня на Крите, в Ираклионе, оттуда в Кносс и поперёк Крита до Феста, где райские купели и банановые пальмы… У нас тут всё выглядит скромнее… Греция отсюда теперь кажется ужасно далёкой. Дорого там всё, а денег мало, почти нисколько, но там прекрасно и есть даже автострады, въезжая на которые, нужно платить. Афины — совершенно европейский двухмиллионный город с богатой ночной жизнью.

Режим довольно полицейский, мы должны были регистрироваться, сдавать фотографии, заполнять анкеты, зато Крит — просто рай, по которому бродят стада небритых по современной моде юнцов со всей Европы, огромных парней и гигантских блондинок, немок и шведок. В Греции, кроме Акрополя, кроме дворца короля Миноса, кроме Лабиринта запомнилось ещё каменное гнездо микенских королей-разбойников с теми вратами со львами, да и театр в Эпидавре — это что-то!.. Кроме ракушек и камешков мы, конечно, ничего из Греции не привезли, разве что феноменальные воспоминания…»{87}

29

После 1963 года переписка со Славомиром Мрожеком ослабела.

Уехав из Польши, Мрожек хотя и сохранил польское гражданство, но жил то во Франции, то в Италии, а иногда — в США, в Германии, в Мексике.

«Живи, где хочешь и как можешь, — писал Лем другу. — Когда вернёшься, под нашей соломой тебя всегда будет ждать не совсем заплесневелый кусок мякинного хлеба и глоток огненной воды на траве, которая belowed by the european bison[38]»{88}.

Мрожеку исполнилось 33 года — не худший возраст для выбора другой жизни. На вопрос, а как Лем себя ощущал в этом возрасте, писатель ответил другу весьма пространно; в сущности, он изложил ему своё жизненное кредо.

«Кажется, тридцать три года, — писал он, — у меня случились в 1954 году; я лично развивался очень медленно, в результате чего был тогда ещё весьма глуп, а потому убеждён в своём совершенстве, а также в ожидающих меня великих свершениях (без уточнения, каких именно). Это был второй год моей семейной жизни и первый — написания некоторых местами вполне осмысленных текстов, вроде “Звёздных дневников”, если я не ошибаюсь. А ещё это было время духовных перемен, типичных для периода приближения к октябрьским событиям[39]. Ничего окончательного, рубежного, ничего такого, что отличалось бы от иных жизненных моментов, в моей душе тогда не произошло. Вообще думаю, что мудрость заключается прежде всего в отречении, в отказе. Причём отказываться следует вдвойне — и от мира, и от себя; в том смысле, что мир не может дать того, что тебе нужно, но при этом ты и сам многого не можешь. Согласие с текущим существованием своим и мира, это двойное согласие — одна из самых трудных вещей для осуществления, если всё делать без фальши…

Всё это, впрочем, известно издавна, ещё Вольтер писал о совершенном самодовольстве старой идиотки, которое как бы не должно, но всё-таки вызывает зависть в очах философа, который ничего такого не знает. Читал я и разные буддийские мудрости, и суть их в том, что жить нужно так, чтобы как можно сильнее отвыкнуть от жизни, не совершать свинства. К этому сводится почти вся хинаяна. А махаяну[40] я не очень почитаю, потому что она теистична и слишком много в ней говорится о вещах, о которых ничего не известно. Только воздействие внешних условий придаёт человеку форму, то есть создаёт его, и то до некоторых границ. Слишком сильное воздействие превращает человека в беспомощно дрейфующий предмет (связанный, посаженный на кол, коронованный, изнасилованный и т. п.). Если же такое воздействие отсутствует, экзистенциальная центробежность начинает разрывать, разрушать, уничтожать…

Кисель, который у нас в голове, действует таким образом, чтобы мы стремились к чему-то; воздействие условий (гвоздь в ботинке, оккупация, отсутствие денег, цензура) придаёт этой тенденции направление и форму, а также иллюзорное ощущение, что нужно от этих условий освободиться и что именно в этом заключается главная задача. В самом деле, удаление гвоздя, оккупации, нищеты, цензуры, тюрьмы и прочее дают некое минутное облегчение. Но тут же возникает пустота, которую заполняют другие гвозди, тюрьмы, оккупации и т. п. Поэтому раем была бы, наверное, только полная свобода выбора как можно большего разнообразия мук; их можно было бы добровольно выбирать, в отличие от адской ситуации, в которой эти муки задаются извне раз и навсегда. В раю можно умереть только от нерешительности. В аду — от тоски (после привыкания к пыткам).