Весь Валентин Пикуль в одном томе - Валентин Саввич Пикуль

Белого быка держала бабушка за задние ноги, а Тыко повернул оленя головой на восход солнца и задавил тесной петлей. Рухнул бык к подножию молчаливого старого Нума.

— Нумей! Нумей! — загорланил Тыко, и ветер отнес его голос в тайболу. — Ты тюакр темя пянд товахапад![342]

Но еще не накормлены были хэги — мелкие прожорливые божки, которые (выструганные из палок) торчали вокруг Нума и тадебциев, словно частокол вокруг острога. Тут бабушка вытащила кота из мешка. Посмотрел котище, какая тоска вокруг и ни одной кошки не видать, сразу понял, что плохи дела его. Яростно зашипев, он пружиной — острой и сильной! — вывернулся из рук Тыковой бабушки. И понесся через тундру напропалую — куда глаза глядят.

А собаки — за ним. Опрокинули нарты. Хрястнулся мешок с баранками. «Круглая русская еда» сразу перестала быть круглой. Тыко схватил ружье — трах! И убитого кота, размотав за хвост, швырнул на прожор ненасытным древним болванам. Мало вам оленя, мало вам собаки, так вот вам еще и кот — жрите!

— Поехали, — сказал Тыко инькам своим…

Но, кажется, не насытился Нум. А может, не понравился кот гневным тадебциям. Едва отъехали они от капища, как нарты провалились в ручей тундровый. Вытащили мокрый мешок из воды, семь магических узлов развязал Тыко, а там, внутри мешка, половина баранок — в кашу… Попробовал Тыко — совсем невкусно!

— Скорей ехать надо, — заволновался он. — Нумей сердит на меня. Едем к русскому богу… До Николы святого едем!

Добрались до зырянского села. Тыко десять оленей привязал к ограде храма, сам вошел внутрь и сразу лег на пол, потому что сидеть и стоять не любил. Тут на него, на лежачего, дьячок хиленький с ремнем накинулся:

— Валяешься, падло сальное… Небось своим истуканам половину стада отдал, а Николе только десять… Вяжи еще!

Потом, умилостивясь, дьячок сказал:

— На Николу нашего смело рассчитывай — это у нас добрый тадебции: что ни попросишь, все выдаст. А сейчас — ступай! Да свечку-то хоть поставь, нехристь нечесаная…

Лежал уже перед ним Камень — сверкали вдали снежные горы, над ними пылили метели, а где-то неясно мерцал костер заблудшего охотника. Разложил Тыко мокрые баранки Стесняева на крыше зимовья, чтобы подсохли, сам в кабак пошел и туда четырех оленей отвел. Ему за это два стакана водки налили и еще обещали добавить. Он водку быстро выпил, закусил ее клюквой. Потом инькам с бабушкой надоело ждать мужа и внука — тоже пришли в кабак, ведя за собой оленей. Выпили водки, и тут стало им весело!

А ночью, когда все уснули, молодая жена колыбель лубяную, в которой Ваталя-Лишний лежал, взяла и повернула так, чтобы младенец огонь костра видел. Пусть на огонь смотрит всю ночь, косым станет; вырастет — зверя не сможет подстрелить. И подумав так, снова уползла в темноту чума, пьяная, нащупала место, где бы ей лечь, и — легла.

В эту-то ночь кто-то украл с крыши зимовья «круглую русскую еду», и утром взвыло от горя семейство Тыково. Ведь каждую баранку надо было — по уговору со Стесняевым — на песца обменять за Камнем!

Запустив руку за малицу, Тыко вынул своего личного хэга. Поднял с земли прут и больно высек бога по разрисованной морде. Потом размахнулся и далеко забросил идола в кусты…

Инькам своим он сказал:

— Плохой хэг был, дурак был. Дайте мне вон ту палку: я себе нового хэга вырежу — умного бога, доброго…

Екатерина Ивановна пригласила к себе священника, отца Герасима Нерукотворнова. Вот исправный был батюшка: слова от него худого никто не слыхивал. Пил даровой чай вприкуску, коли крошка хлеба на стол упадет — он ее в рот себе метнет с руки.

Да при этом еще сентенцию выведет:

— Нонеча хлебушко дорог стал. Эвон как… беречь надо!

Для приличия поговорили о разном. А больше — о комарах, которые уже стали донимать пинежского обывателя.

— Вот волк у нас… тот смирен, — говорил отец Герасим. — А комар — это да! Послан в наказанье свыше, дабы мы бога-то не забывали… В наших краях даже святые на комарах подвижничают. Вот схимник Мамонт из Солзы… Не слыхивали про такого?

— Нет, отец Герасим, я ведь здесь еще недавно…

— А велик был старец! — причмокнул священник. — Поначалу-то плоть свою убивал через силу: деревья вырывал с корнем. А к старости попритих. От долгого поста плоть его прилипла к костям. И наскрозь просвечивал, быдто ангел какой. От коленопреклонений многих оцепенел в ногах, так что братия его на своем горбу таскала. Надоел он этим братии святой, и она уже не раз ему намекала: «Уж скажи ты нам, отец Мамонт, где нам погрести тебя, когда дух испустишь?» На что отец Мамонт советовал им пророчески: «Свяжите мне ноги вервием да плот для меня сваляйте из лесу доброго…» Так братия и сделала. Отпихнули его с плотом от берега, и поплыл он духом божиим прямо на середь озера. Там до смертного часа единой рыбкой себя подкармливал. А при этом обнажал главу и плечи свои, отдаваясь на съедение гнуса алчущего… Братия монастырская по ночам исступленные вопли слышала — то комары старца заживо уничтожали. А он искус божий стерпел. Ни разу к берегу не причалил. Так и погиб во святости. По весне к монастырю только удочку евонную волнами прибило… Подвижник!

С подвижников и комаров госпожа Эльяшева деликатно перевела разговор на погоду. В этом году морозы трескучие до 24 мая стояли, а потом жарой двинуло — необычной для севера.

— Оттого-то и бедствие выпало… недород, а иначе — голод! — сказала она. — И звала я вас, батюшка, по делу важному.

Нерукотворнов спросил заинтересованно:

— По какому? По какому?

— По важному делу… Касательно помощи духовной.

— Это мы всегда могем. Уж не смущает ли вас бес какой? Может, мне с водосвятием прийти?

— Беса я и сама изгошо, ежели он появится. А