Весь Валентин Пикуль в одном томе - Валентин Саввич Пикуль

Вернулась в контору и там снова увидела Стесняева.

— Покупай же ты, шут гороховый. Чем скорее, тем лучше…

Утром ее разбудил звон бубенцов. Мимо пронеслась тройка, в которой сидели два жандарма. Между ними, сгорбясь, поместился уездный секретарь. Возле ног его лежал жалкий скарб в свертке.

Увидев в окне Зльяшеву, Вознесенский весь вскинулся, но четыре руки тут же заставили его снова опуститься.

И он больше ни разу не обернулся. Долго еще звенели, почти ликующие, бубенцы. Потом и они затихли за лесом.

— Еду, — сказала себе Эльяшева. — Еду… в Петербург!

— А вам — в Тобольск, — сообщили Вознесенскому в губернском жандармском управлении.

Ему зачитали решение о ссылке. Он выслушал спокойно.

— Вопросы, господин Вознесенский, у вас имеются?

— Как можно жить, не имея вопросов? Конечно, имеются.

— Пожалуйста.

— А на каком языке осмеливаются разговаривать обыватели богоспасаемого града Тобольского?

Жандарм с удивлением пожал плечами, крутанул аксельбант:

— Естественно, говорят на великороссийском языке.

— Тогда почему же вы меня Тобольском наказуете? Вот если бы сослали в Гвинею или на острова Таити, где по-русски никто ни в зуб ногой, тогда, смею заверить вас, мне было бы страшно. Там я до конца бы ощутил весь ужас положения ссыльного…

— Вам, — объявили ему, — в виде особого исключения, губернатор разрешает отправиться в ссылку на собственный счет.

Вознесенский (гордец!) таких подачек не принимал:

— На свои деньги изучать географию отечества я не желаю!

— А тогда ждите, когда соберем этапную партию. Пойдете с каторгой… на аркане… пешком… как собака!

— Вот это уже по мне, — с иронией поклонился Вознесенский.

Из тюремного замка его под расписку выпустили, велели приискать для себя в городе временный постой — и жить до этапа не шумствуя, трезво и праведно. Архангельск был засыпан приятным снежком. Вовсю торговали ряды и кабаки, корабли дальних странствий, убрав паруса, готовились вмерзнуть в лед до весны.

Вознесенский снял частную комнату для постоя, и тут его навестил товарищ по шенкурскому житию — Игнатий Корево.

— А-а, бандит! — расшумелся Корево сразу. — Наконец-то и тебя за цугундер взяли… А у меня, брат, запой, — похвастался он. — Живу адвокатурой, небогато. Но мы выпьем… Едем!

Поехали. А куда — Вознесенский не спрашивал, ему было все безразлично. В санках, правя лошадьми, сидел сам адвокат. Корево еще в 1866 году, как только раздался выстрел Каракозова, добровольно явился в полицию с повинной… Всех предал! За это-то легче других отделался. Адвокат. Лошади. Сам правит. Запои!

— Стой! — гаркнул Вознесенский, выскакивая из санок напротив лавки. — Конфет хочу… Сколько лет не ел их!

— Вина купи, — велел ему с козел Корево. — Да побольше. Бери с запасом. Вся ночь впереди… Слышишь, Касьяныч?

— Слышу. — С коробкою конфет и тремя штофами секретарь вернулся в сани, запахнув шубу. — Гони, Игнатка, во всю прыть!

Напротив дома губернатора Корево придержал рысаков, вынул револьвер. Стал сыпать пулями направо и налево, распугивая выстрелами прохожих. Городовой, стоявший возле подъезда, поспешно юркнул в будку и носа наружу больше не показывал.

— Видал? — похвастал Корево. — Видал, как меня здесь все боятся? Я, брат, губернатора в руках держу… не пикнет!

— Валяй дальше, — равнодушно ответил ему Вознесенский.

Подъехав к дому, Корево еще в сенях сразу начал смертным боем лупить какую-то старую бабу. Отколотив ее, он провел Вознесенского в комнаты и сказал:

— А я ведь от тоски здесь женился… знаешь?

— Что же ты не представишь меня жене?

— А разве ты не видел, как я учил ее уму-разуму? Вот это она и была… крик души моей.

Сели за стол. Стали пить. Рядом с закусками лежали распечатанные пачки патронов. Корево все время палил из револьвера. Расстрелянные гильзы крутились на полу под ногами. Вознесенский мрачно следил за его стрельбой и думал: скоро ли настанет такой момент, когда Корево сунет в рот пулю, а револьвер свой зарядит конфетой? Наконец эта стрельба ему надоела.

— Ну, хватит, — сказал он. — Не мешай думать.

— Дурак! Ты что, думать сюда заехал? Налей-ка вот лучше. Сцепив пальцы в замок, аж вены вздулись, Вознесенский уронил на руки свою кудлатую голову. Страдал. Мычал.

— Мммм… перестань! Перестань, а то расшибу об стенку… Корево отложил револьвер — нарезал кружками колбасы.

— Ты стал плохой, — сказал он другу. — А был… куда там!

Вознесенский поднял лицо, искаженное болью:

— Слушай, как жить дальше? Ты знаешь… а?

— Знаю! Я, брат, давно уже все понял.

— Так научи… Как жить? А?

— Плюй! — ответил Корево. — Плюй сразу на все.

— Плевать на все? — переспросил Вознесенский.

— Именно так. В этой жизни надо плевать на все. Вознесенский перегнулся через стол, плюнул в рожу Корево. Корево сполз со стула на пол, встал на колени:

— Убери плевок с чела моего. Я уязвлен!

— Вот и выходит, что заврался ты, приятель, — злорадно сообщил ему Вознесенский. — Как же так? Витийствуешь ты, чтобы на все плевать в этом мире. А на тебя только разок плюнули, и ты уже… свинья свиньей стал, братец. Иди ближе… подползи ко мне на коленях.

Вознесенский задрал от полу угол грязного половика, обтер физиономию собутыльника. И поцеловал его в нос:

— Это уж так… прощаюсь, брат. Как жить — не ведаю!

— И я не знаю, — понуро отвечал Корево.

— Вот теперь ты настоящий! — похвалил его Вознесенский. — А раньше врал и бахвалился… Черт с тобой, постреляй еще немножко. Это иногда развлекает…

Корево снова взялся за револьвер. Большими толстыми пальцами насытил пустой барабан желтыми головками патронов.

— Ты для меня тоже это все! —