Близнецы Фаренгейт - Мишель Фейбер

Теперь мышь моя. В моем рту, теплый трепет. На моем языке, биение сердца. Иди, мышь. Иди в мой дом. Мой дом полон мышей, место для игр. Дорога такая: трава, жесткая земля, окно. Внутри моего дома, хозяин. Достаточно ты велика для него? Не умирай пока, живи. Живи для него. Огромная рука хозяина будет трогать меня везде, хозяин это любит. Его рука, поглаживающая меня, как многое множество языков.

Но окно не открыто. Окно не открыто. Мышь во рту, теплый пульс, биение сердца, но окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто.

Сидя там, в щегольской гостиной Табиты Уоррен, я вдруг учуял странный, острый запах. Табита устроилась в кресле на корточках, вид у нее был отсутствующий, а из кабинета к нам уже поспешал ее муж.

Джек Уоррен взглянул на Табиту, потом на меня, потом на выходную дверь, то был недвусмысленный знак — мне пора уходить. Он снова занял свое прежнее место рядом с Табитой, опустив на плечо ее руку — жест (как я теперь понимал) ограждающий и печальный. Чтобы там ни пришлось ему выслушать по телефону, оно лишило его лицо глянца спокойного самообладания, добавив красноты в веки, слегка растрепав седые тонкие волосы. Запах стал уже едким, он привлек овчарку, и та, опершись передними лапами о кресло Табиты, обнюхивала его.

— Жена очень устала, — сказал Джек Уоррен, поторапливая меня.

Табита свернула голову набок и подняла на мужа глаза, пройдясь взглядом по всей длине его руки, пока взгляд этот не остановился на исстрадавшемся лице Джека.

— О, но я совсем не устала, Джек, — мягко возразила она.

— И тем не менее, дорогая, — вздохнул он, погладив ее по голове, — тем не менее…

Я встал, подошел, учтивости ради, к супругам, обменялся с ними довольно чопорными рукопожатиями. Ладонь Джека Уоррена оказалась теплой, сухой, пусть немного и слабой; ладонь Табиты — липкой и, судя по пожатию, ей не мешало бы подстричь ногти. Последние ее обращенные ко мне слова были такими:

— Помните, дорогой: все, чего я пока достигла, было просто… детской игрой. Лучшее еще впереди.

Мне кажется, что, может быть, этому и должно войти в историю, как последним словам Табиты Уоррен, — вместо тех, которые Вы процитировали в некрологе, слов, предположительно услышанных одной из сиделок, ходивших за Табитой в последние сроки ее слабоумия. Злые замечания, сделанные ею, по общему мнению, в адрес мужа — человека, которого уже не было рядом, который уже не мог себя защитить, — никак не ложатся в моем сознании на голос Табиты Уоррен, к тому же, я сомневаюсь, что журналистская этика могла бы позволить цитировать их. В конце концов, люди, внушающие доверие, куда как большее, чем та (подозрительно безымянная) сиделка, утверждают, что за все одинокие годы и месяцы, прошедшие после смерти любимого ею Джека Уоррена, Табита не произнесла ни единого слова.

Ваш, etc.

Бесцветный, как Эминем

Дон, сын людей, которых больше нет на этом свете, муж Алисы, отец Дрю и Алиши, уже очень, очень близок к тому, чтобы пережить счастливейший миг своей жизни.

Сейчас по его часам 10.03, он едет по нагорьям Шотландии в Инвернесс, усталый и чуть, потому что боится заснуть между этой минутой и той, в которую поезд прибудет на вокзал, и упустить возможность сказать Алисе, Дрю и Алише: «Ну вот и Инвернесс, пошли». Жена и дети дремлют, изнуренные созерцанием достопримечательностей, теперь вся ответственность лежит на нем. Он не знает, что дальше Инвернесса поезд не пойдет, что всех, кто в нем едет, громкоговорители попросят выйти; он думает, что поезд так и покатит, унося их все дальше на юг, лишив заказанного загодя завтрака и ночлега. В Шотландию он приехал впервые; на пленке его фотокамеры осталось только два кадра; «Диет-Коки» на тележке с закусками не нашлось; голова жены свешивается, наделяя ее вторым подбородком; по толстым стеклам вагонных окон сползают безмолвные капли дождя.

Дон с семьей заняли столик, расположились по обе стороны от прохода — восемь сидений на четверых. Он говорит себе, что — ничего, поезд все равно не полон. К тому же, и он, и семейство его — люди всё крупные, американцы, они на голову, да, пожалуй, и на плечи выше большинства других пассажиров. В Дрю, которому только-только исполнилось пятнадцать, росту пять футов одиннадцать дюймов; в Доне — шесть и два. И лапищи у обоих, как у боксеров. Три часа назад, когда они спускались к завтраку в отеле, стоящем неподалеку от замка Данробин, Дрю немного вспылил и сказал: «Иди ты на хер, пап», но теперь они уже помирились, и Дона отделяет от великого события его жизни не более двух минут.

Алиса с Алишей сидят, обмякнув, за проходом, напротив друг дружки, спортивные сумки их торчат из приоконных сидений, набитые слишком туго для багажных сеток вверху. Алиша, — совсем еще девочка в свои тринадцать, несмотря на бутоны грудей и белый, покрытый трещинками лак на ногтях, — задремала посреди чтения книги «Гарри Поттер и принц-полукровка». Тонкая рука ее свисает в проход, браслеты из разноцветной жеваной шерсти облекают костлявое запястье. Мать Алиши спит беспокойно, вдавив затылок в спинку сиденья, словно выразив этим недовольство его изуверским устройством. Алисе сорок и это ей страшно не нравится. Каждый раз, за три дня до месячных, она начинает жаловаться на все новые изъяны своего тела, и Дону приходится говорить ей то, что она хочет услышать, а тут еще, поди, догадайся, что это такое.

Счастливейший миг его жизни — не считая, конечно, того, который ему еще предстоит вот-вот пережить, — остался далеко позади: тот миг, когда он увидел Алису, ожидавшую его в дверях заведения, которое тогда называлось «Кентакки фрайд чикен»[19], и она улыбнулась ему, и оба знали, что вот сейчас они поедут в пляжный домик Бена и Лайзы и станут впервые любить друг дружку. Те три дня у Бена и Лайзы были великолепны, он испытывал небывалую радость, — лежа с Алисой в постели, узнавая ее такой, — однако ее улыбка, когда он к ней подходил, улыбка привета, предчувствия и уверенности, что она все делает правильно, — осталась, все-таки, воспоминанием более трепетным, чем память обо всем, что за нею последовало. Алиса стояла в дверном проеме под иконой полковника Сэндерса, — в коротком черном платье, в наброшенном на плечи плаще, — вылитая француженка, так он тогда подумал, хоть во Франции ни разу и не был, а только видел снятые в ней фильмы. (В 97-м они с Алисой, наконец, побывали в Париже, но впечатления их как-то смазались спорами с детьми о том, что важнее — Лувр или «Евродисней».) Сегодня на жене футболка цвета хаки и просторная фланелевая рубашка: тусклый, утилитарный наряд путешественницы.

Дон заглядывает под стол. На огромных ступнях его — кроссовки, ноги укрыты армейскими штанами. В Шотландии «штанами» называют подштанники. На армейских штанах этих куча карманов, молний, веревочек с фиксаторами — больше, чем применений, какие кто бы то ни было смог бы для них придумать. Вещь модная, и Дон гадает, не староват ли он для нее. Вчера Алиша, сидевшая рядом с ним в поезде — в другом, не в этом, — расстегнула молнию кармашка на его икре, просто чтобы посмотреть, что там внутри. Ребяческий поступок, невинный жест, рожденный шаловливостью и скукой, и все же Дон ощутил в нем заряд ее зреющей сексуальности и был им странно взволнован. «Фигня какая-то, пап» — сказала она, пошебуршив пальцами в расстегнутой щелке на ткани, в кармашке, слишком узком для чего-либо большего карандаша, а кому же придет в голову таскать карандаш на икре? И Алиша задернула молнию.

Он глядит через стол на сына. Щека Дрю прижата к надувной подшейной подушечке, лоб покоится на мускулистом предплечье, ладони некрепко сжаты в кулаки. Под таким углом сын не выглядит самым красивым мальчиком на свете. Нос его все еще растет, постепенно обретая сходство с толстым шнобелем, поколениями отличавшим всех мужчин в роду Дона; губы припухли, словно покусанные пчелами, они женственнее, чем у Алиши, — Дрю разъярился бы, услышь он об этом. И череп его, украшавшийся прежде лохматой копной каштановых волос а ля «хэви-метал», покрывает теперь… Стрижка. Та самая, о которой они вели бесконечные споры.

— Нельзя тебе обесцвечивать, как Эминем, волосы. Ты будешь выглядеть идиотом. И Эминем твой выглядит идиотом.

Дрю вздыхал, плечи его обвисали под бременем поразившего родителей предстарческого слабоумия.

— Эминем клевый. И потом, это мои волосы и мои деньги.

Ужас какой-то — всего десять слов, а яростных препирательств, вызванных ими, хватило на многие часы, на несколько дней. Это откуда же, интересно, у Дрю завелись свои деньги? Что он такого сделал, чтобы они стали его деньгами? Ну а если бы он потратил их на какое-нибудь бойскаутское дерьмо или старую запись Брюса Спрингстина, а не на Эминема? И кому, если честно, принадлежат волосы Дрю? (Дон чувствовал себя во время тех споров каким-то маньяком, но с другой стороны, разве не правда, что волосы эти созданы им и Алисой, заодно с головой, на которой они растут, — в одну из ночей или, может быть, дней пятнадцатилетней давности? Да любая фолликула на черепе Дрю изготовлена по их секретному генетическому рецепту и ими же пестовалась — от яйцеклетки до мальчишки-шатена.) И кого, интересно, Дрю норовит одурачить, изображая дружбу с парнями из гетто и прочей хип-хоп компанией, распевая текстики про клевых телок, которых так круто корячить за компанию с крутыми ниггерами, если сам он белый мальчишка, живущий с родителями в пригороде Вест-Спрингфилда и уезжающий на каникулы в Шотландию? А Дрю отвечал, что будь его воля, он, может, у предков своих особо задерживаться и не стал, тем более, что его от их взглядов блевать тянет, а поездку в Шотландию они могут засунуть туда и сюда, он лучше останется здесь, с друзьями, и вообще, Эминем белый, так в чем проблема?