1001 Смерть - А. Лаврин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конец неотвратимо приближался. Таинственные тени витали над изголовьем старца. Он говорил, что это боги прилетели служить ему, и просил учеников не мешать им.
Внезапно он проговорил: «МОНАХИ, ВСЕ СУЩЕСТВУЮЩЕЕ — ПРЕХОДЯЩЕ; ПЕКИТЕСЬ О СВОЕМ СПАСЕНИИ!..» Это были последние слова, слетевшие с его уст. Татхагата погрузился в состояние экстаза, все более и более теряя связь с мятежным миром. Наконец грань была перейдена. Перед учениками осталось бездыханное тело. Ананда рыдал, монахи, поддерживая в себе бодрость, неустанно повторяли слова о бренности мира.
На последних часах жизни Гаутамы лежит печать непреодолимой трагичности. Он умирает не как Сократ, верящий в бессмертие, не как мученик, скрепляющий кровью свое учение и торжествующий над злом, а как человек, признавший мировое зло и подчинившийся ему. Все преходяще, все течет! Ищите в этом утешения! Вот итог…
БУЛГАКОВ Михаил Афанасьевич (1891–1940) — русский писатель. Его болезнь открылась осенью 1939 г. во время поездки в Ленинград. Диагноз был таков: остроразвивающаяся высокая гипертония, склероз почек. Вернувшись в Москву, Булгаков слег уже до конца своих дней.
«Я пришел к нему в первый же день после их приезда[10]. Он был неожиданно спокоен, — вспоминает близкий друг писателя, драматург Сергей Ермолинский.
— Последовательно рассказал мне все, что с ним будет происходить в течение полугода — как будет развиваться болезнь. Он называл недели, месяцы и даже числа, определяя все этапы болезни. Я не верил ему, но дальше все шло как по расписанию, им самим начертанному…
Когда он меня звал, я заходил к нему.
Однажды, подняв на меня глаза, он заговорил, понизив голос и какими-то несвойственными ему словами, словно стесняясь:
— Чего-то я хотел тебе сказать… Понимаешь… Как всякому смертному, мне кажется, что смерти нет. Ее просто невозможно вообразить. А она есть.
Он задумался и потом сказал еще, что духовное общение с близким человеком после его смерти отнюдь не проходит, напротив, оно может обостриться и это очень важно, чтобы так случилось…
Жизнь обтекает его волнами, но уже не касается его. Одна и та же мысль, днем и ночью, сна нет. Слова встают зримо, можно, вскочив, — записать их, но встать нельзя, и все, расплывшись, забывается, исчезает. Так пролетают над миром прекрасные сатанинские ведьмы, как пролетают они в его романе. И реальная жизнь превращается в видение, оторвавшись от повседневности, опровергая ее вымыслом, чтобы сокрушить пошлую суету и зло.
Почти до самого последнего дня он беспокоился о своем романе, требовал, чтобы ему прочли то ту, то другую страницу…
Это были дни молчаливого и ничем не снимаемого страдания. Слова медленно умирали в нем…
Обычные дозы снотворного перестали действовать…
Весь организм его был отравлен, каждый мускул при малейшем движении болел нестерпимо. Он кричал, не в силах сдержать крик. Этот крик до сих пор у меня в ушах. Мы осторожно переворачивали его. Как ни было ему больно от наших прикосновений, он крепился и, даже тихонько застонав, говорил мне едва слышно, одними губами:
— Ты хорошо это делаешь… Хорошо…
Он ослеп.
Он лежал голый, лишь с набедренной повязкой. Тело его было сухо. Он очень похудел… С утра приходил Женя, старший сын Лены[11]. Булгаков трогал его лицо и улыбался. Он делал это не только потому, что любил этого темноволосого, очень красивого юношу, по-взрослому холодновато-сдержанного, — он делал это не только для него, но и для Лены. Быть может, это было последним проявлением его любви к ней — и благодарности.
10 марта в 4 часа дня он умер. Мне почему-то всегда кажется, что это было на рассвете.
На следующее утро, — а может быть, в тот же день, время сместилось в моей памяти, но, кажется, на следующее утро — зазвонил телефон. Подошел я. Говорили из Секретариата Сталина. Голос спросил:
— Правда ли, что умер товарищ Булгаков?
— Да, он умер.
Тот, кто говорил со мной, положил трубку.
К воспоминаниям Ермолинского следует добавить несколько записей из дневника жены Булгакова Елены Сергеевны. Она свидетельствует, что в последний месяц жизни он был углублен в свои мысли, смотрел на окружающих отчужденными глазами. И все же, несмотря на физические страдания и болезненное душевное состояние, он находил в себе мужество, чтобы, умирая, шутить «с той же силой юмора, остроумия. Продолжал он и работу над романом «Мастер и Маргарита».
Вот последние записи из дневника Е.С.Булгаковой:
25 января 1940 г.
…Продиктовал страничку (о Степе — Ялта).
28 января.
Работа над романом.
1 февраля.
Ужасно тяжелый день. «Ты можешь достать у Евгения[12] револьвер?»
3 февраля.
Сказал: «Всю жизнь презирал, то есть не презирал, а не понимал… Филемона и Бавкида… и вот теперь понимаю, это только и ценно в жизни».
5 февраля.
Мне: «Будь мужественной».
6 февраля.
Утром, в 11 часов. «В первый раз за все пять месяцев болезни я счастлив… Лежу… покой, ты со мной… Вот это счастье… Сергей в соседней комнате».
12.40: «Счастье — это лежать долго… в квартире… любимого человека… слышать его голос… вот и все… остальное не нужно…»
7 февраля.
8 часов (Сергею): «Будь бесстрашным, это главное».
29 февраля.
Утром: «Ты для меня все, ты заменила весь земной шар. Видел во сне, что мы с тобой были на земном шаре».
Все время необычайно ласков, нежен, все время любовные слова — любовь моя… люблю тебя — ты никогда не поймешь это.
1 марта.
Утром — встреча, обнял крепко, говорил так нежно, счастливо, как прежде до болезни, когда расставались хоть ненадолго.
Потом (после припадка): умереть, умереть… (пауза)… но смерть все-таки страшна… впрочем, я надеюсь, что (пауза)… сегодня последний, нет предпоследний день…
Без даты.
Сильно, протяжно, приподнято: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!» — Как заклинание.
Буду любить тебя всю мою жизнь… — Моя!
8 марта.
«О, мое золото!» (В минуту страшных болей — с силой).
Потом раздельно и с трудом разжимая рот: го-луб-ка… ми-ла-я.
Записала, когда заснул, что запомнила.
«Пойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Когда я слышал стук твоих каблучков… Ты была самой лучшей женщиной в мире… Божество мое, мое счастье, моя радость. Я люблю тебя! И если мне суждено будет еще жить, я буду любить тебя всю мою жизнь. Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя… Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя!»
До этого: «Любила ли ты меня? И потом, скажи мне, моя подруга, моя верная подруга…»
10 марта.
16.39. Миша умер.
И еще один штрих. Валентин Катаев, которого Булгаков недолюбливал и даже однажды публично назвал «жопой», рассказывает, как навестил Булгакова незадолго до смерти.
«Он (Булгаков. — А.Л.) сказал по своему обыкновению:
— Я стар и тяжело болен.
На этот раз он не шутил. Он был действительно смертельно болен и как врач хорошо это знал.
У него было измученное землистое лицо. У меня сжалось сердце.
— К сожалению, я ничего не могу вам предложить, кроме этого, — сказал он и достал из-за окна бутылку холодной воды. Мы чокнулись и отпили по глотку. Он с достоинством нес свою бедность.
— Я скоро умру, — сказал он бесстрастно.
Я стал говорить то, что всегда говорят в таких случаях, — убеждать, что он мнителен, что он ошибается.
— Я даже могу вам сказать, как это будет, — прервал он меня, не дослушав.
— Я буду лежать в гробу, и когда меня начнут выносить, произойдет вот что: так как лестница узкая, то мой гроб начнут поворачивать и правым углом он ударится в дверь Ромашова, который живет этажом ниже.»
Все произошло именно так, как он предсказал. Угол его гроба ударился в дверь драматурга Бориса Ромашова…
БУНИН Иван Алексеевич (1870–1953) — русский писатель, Нобелевский лауреат, умер в Париже, в эмиграции. Бунин любил жизнь со всеми ее плотскими (в высоком смысле) прелестями. Писатель Борис Зайцев вспоминает о том, как в 30-е годы в Грассе, отдыхая у моря, Бунин «засучивает совсем рукава рубашки.
— Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет… Ничего не поделаешь.
И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет, не в его характере. Хватает камешек, запускает в море — ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. Ответ кому-то. «Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю». Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал.
