Разрозненные страницы - Рина Зеленая

– Нет, не общественные. Это мои собственные! – заявляет непривлекательный дядька.

Тогда Бабочкин, не говоря ни слова, смешал фигуры. А детина подумал и сказал:

– Да, впрочем, играйте. Мы все равно пойдем сейчас козла сгоняем.

Сегодня утром я узнала, что Бабочкин убежал. Взял оделся и ушел домой, совсем. А я нет. Я останусь тут. Я охвачена нездоровым желанием выздороветь во что бы то ни стало. Завтра будут брать желудочный сок, и небо мне обязательно покажется с овчинку.

Ну вот и всё. Завтра меня укладывают. Еще только хочу записать про моего машиниста. Сегодня во время чая, когда я уже доедала последний из трех сухариков, он сказал:

– А огневые трубы устроены таким образом, что перегретый пар, попадая туда… – он очень подробно остановился на этом моменте и, желая, чтобы объяснение было более наглядным, взял в руки три чайные ложки, лежавшие перед каждым из нас, сложил в пальцах одну над другой и, поворачивая в руках, показал, каким образом должны быть спаяны огневые трубы, чтобы пар, проходя по ним, превращался в газ. Потом он закончил объяснение, посмотрел на ложки в своих руках и спросил, глядя серыми, маленькими, внимательными глазами:

– Какая же теперь чья ложка? – потом усмехнулся над самим собой и успокоился: – Да ведь они же все чистые, никто еще не ел, – и положил ложки перед каждым из нас.

Ну вот, кажется, и всё. Да, еще вот что: профессор Певзнер вчера ночью умер.

Я вышла из клиники с той же язвой, как пришла, – оказывается, язвы на нервной почве очень трудно излечиваются.

Именины

Почему-то день рождения меня не привлекает так, как именины – день ангела. Это осталось от детства, когда я воображала, как ангел, приставленный ко мне, в этот день радуется и как он доволен. Каждому человеку полагается ангел и раз в год, в его день, – именины. Все было удобно и обдуманно. Кроме именин Касьяна, чей день ангела был один раз в четыре года, в год високосный; долго было ангелу ждать его.

В день рождения становится больше лет. Иногда даже больше, чем нужно. А именины – просто праздник. И все поздравляют, дарят подарки и веселятся.

Веселиться мы очень любили и умели. Просто была потребность – веселиться. И друзья у нас такие были подходящие – и старые, и молодые. Вино не играло главной роли. Конечно, оно было обязательно – ведь все чокались, и говорили смешное, и смеялись, смеялись.

Мои именины – это всегда было нечто ни на что не похожее. Ну, например, устраивали «Бал 1912 года»: старые прически, и длинные платья, и граммофон, и живые картины, и даже театр «Фарс».

Готовились и придумывали долго. Такого театра – «Фарс» – никто из нас не видал, но рассказов о нем слышали много. Пьеса была такая:

Дама с распущенными волосами в корсете и пеньюаре принимает своего друга. Раздается звонок.

– Муж! – кричит дама в ужасе, открывает дверцу длинного серванта и заталкивает туда любовника. Но это, оказывается, пришел не муж, это еще один друг, с которым происходит нежная сцена. Он укоряет ее, она оправдывается, и они мирятся. В это время снова звонок.

– Муж! – кричит дама, в отчаянье мечется по комнате и снова, открыв дверцу серванта, заталкивает туда еще одного человека.

На этот раз действительно пришел муж. Дама бросается к нему в объятия, старается усадить его спиной к серванту: дверца серванта дрожит, там, видно, трудно поместиться. Жена еще горячее обнимает мужа, успев распахнуть дверцу серванта. Оттуда вылезает последний, кого она там спрятала, потом предпоследний, а затем – еще, еще и еще.

Это было так смешно, потому что остальные были туда «заряжены», спрятаны раньше, и их появление было настолько неожиданным, что при каждом новом возлюбленном зрители просто падали на пол от смеха.

Я не называю участников, потому что сегодня они слишком серьезные люди, чтобы этому можно было поверить.

Вот какие глупости придумывали и выполняли всё, как задумывали.

Однажды был «Русский бал».

Это происходило на Ленивке, в общежитии ленинградских архитекторов. Там, в старом доме, где они жили, все кафели на печках архитекторы расписали как старинные изразцы. На обоях рисовались русские орнаменты (обои новые – как материал), наличники, поставцы. Мужчины снимали пиджаки, надевали боты (как бы сапоги), были будто в жилетках и рубахах. Был цыган, был медведь на цепи, квас в жбанах, на столе сушки, баранки, пряники, медовуха. На стене – программа, написанная славянской вязью. Там были объявлены скоморохи, катание с гор, кулачные бои. Длинная-длинная была программа, и даже были обещаны пытки и дыба.

Я вспоминаю еще один праздник. Он был очень смешной. Это был «Римский бал». Готовились к нему тоже довольно долго. Колонны и дорические капители были вырезаны из белых блестящих обоев – шесть колонн по всей стене. «Бал» происходил на квартире наших друзей. Наталья Александровна Брюханенко, хозяйка дома, была изображена на фреске, которую рисовали до полуночи, матроной с амфорой в руке. Над уборной висела надпись: «Камо грядеши?», а на двери ванной – «Термы», и на коврике под дверью было написано «Salve!»[4] и лежала бумажная собака на бумажной цепи. Пели гекзаметры, написанные Сергеем Михалковым. Дирижировал Ираклий Андроников. Петкер в тоге возлежал на диване с телефонной трубкой в руках, а Ираклий в лавровом венке произносил монолог среди толпы окруживших его учеников, тоже одетых в тоги (простыни для тог или туник выдавались гостям при входе).

Вообще во время приготовлений было так же весело, как и на самом празднике.

Словом, все было как в детстве, когда готовили елку и сюрпризы. На стене висела обрамленная меандром[5] программа, в которой были обещаны пожар Рима, жрицы, встречи на Олимпе. Вести программу должен был Понтий Прут на своих котурнах. Рудин Яков смотрел на пожар Рима через «изумруд», взяв с тарелки изумрудно-зеленый корнишон. И так всем было весело, хотя все были уже взрослые, пожилые дураки. Многие так и не стали солидными. Что за манера – шалить до самой смерти!

Да здравствует эстрада!

Столько лет отдано работе на эстраде, что опять говорю о ней. Бедная, заброшенная, не управляемая никем, она существует и, я верю, останется еще много-много лет необходимой.

Трудно было мне, актрисе театра, привыкать к ее обычаям и нравам. (Хотя бы к тому, что человек мог на эстраде закурить. Для актера театра это все равно что закурить в церкви, я от такого зрелища могла закричать или ударить.) Там, в театре, все мы были одно целое; здесь – каждый сам по себе.

Много лет приютом эстраде служили все несчастные старые сцены, иногда с дырявым полом, с обшарпанными пианино, покрытыми толстым слоем пыли (говорят, в одном нашли как-то мышиное гнездо), с плохо освещенными закутками, продуваемыми сквозняком, где приходилось переодеваться и откуда надо было потом вылетать на сцену, сверкая испанским нарядом или белоснежной пачкой или в вечернем концертном туалете.

Комнат для переодевания актеров тогда могло быть в лучшем случае две – мужская и женская, но большей частью – одна, даже в клубах Москвы. И каждый музыкант или певица разыгрываются, распеваются тут же, если сцена далеко. И тут же курят. Но что же делать? Других условий не было, остальным приходилось терпеть. Танцоры и акробаты разогревались молча, со стуком спрыгивая после поддержек. Певицы распевались громко, но недолго. Особенно же меня мучили инструменталисты: им необходимо было разыгрываться – они играли буквально до самого своего выхода на сцену.

Однажды в большом клубе раздевалка была очень далеко от сцены, и актеры могли шуметь сколько угодно. Я ждала своего выступления долго. А знаменитый балалаечник П.Н. играл все время, даже весь антракт, до самого второго отделения. Я терпела: он великолепный исполнитель и может готовиться столько, сколько ему нужно.

Но когда началось второе отделение, а П.Н. все продолжал играть, я подошла к нему (мы не были друзьями, просто товарищи по работе), бесстрашно положила руку на его плечо и, хотя твердо знала, что он человек, абсолютно лишенный чувства юмора (мне об этом рассказывали друзья, неоднократно бывавшие с ним в поездках), сказала:

– Знаете что, Павел Николаевич… Если вы до сих пор не выучили этой вещи, то теперь уже позд но, вам скоро идти на сцену.

Это было так неожиданно и смешно, что начался страшный хохот. С ним никто не шутил никогда. И он сам начал смеяться от души – он первый раз в жизни понял шутку и не рассердился.

Я-то пишу о том довольно далеком времени сегодня, когда выстроены громадные клубы, отделанные в «модерновом» стиле, когда у эстрады есть свой дом на набережной (Берсеньевской), свои залы, залы новых дворцов во всех городах. Казалось бы, надо только работать и радоваться. Но дело идет со скрипом. Еще совсем недавно появилась ругательная статья на тему: с какой стати эстраде дают для концертов помещения Дворцов спорта. Действительно, во Дворцах спорта идут концерты, вечера киноактеров, и тысячи зрителей охотно заполняют залы, чтобы посмотреть своих любимцев. А статья называлась «Эстрада режет лед», и в ней было, как всегда, желание чем-то уколоть и обидеть эстрадных артистов, хотя сегодня эстрада стоит в одном ряду со всеми видами советского искусства.