Над арабскими рукописями - Игнатий Юлианович Крачковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обширен «элизиум теней» и старших и младших поколений в нашей арабистике за два века; начнешь их считать и, как при счете звезд на небе, встают все новые и новые. Они много сделали для рукописей и книг; только книга может сохранить память о них. Уже четвертое десятилетие готовится она: из архивов, рукописей и печати переходят в нее все новые и новые имена, все новые черты жизни потрудившихся в арабистике или как-нибудь случайно отразивших ее. Это будет книга суровая, лаконичная и сухая, но ее поймут историки науки, историки нашей культуры. Может быть, в картинах, встающих теперь «над арабскими рукописями», живее, чем в ней, блеснут эти фигуры наших «предков» в арабистике; может быть, и «тени отошедших» когда-нибудь осветятся мягким лучом воспоминаний. Пусть же всякий, кто будет читать эту книжку, пожелает «Requiem aeternam» – вечного покоя и благодарной памяти для всех, кто связан с ее страницами.
Приложение
«Обязательность необязательного»
У поэта-философа Абу-ль-Аля, имя которого не один раз появляется на страницах этой книжки, есть сборник стихотворений под странным заглавием «Люзум ма ля яльзам» – «Обязательность того, что не обязательно». Обыкновенно в этом видят намек на сложную двойную рифму, которая применена во всех его стихотворениях, хотя поэты пользуются ею для показа своего мастерства только изредка в отдельных коротеньких отрывках. Несомненно таков первый, в известной степени, «явный» смысл этого заглавия, но, зная приемы Абу-ль-Аля, можно быть уверенным, что он придавал ему и другое еще «скрытое» значение. Он хотел сказать, что его мысли и выводы из них, которые он излагает в своих стихах, может быть и необязательны для других людей, но для него-то самого они обязательны и он не может обойтись без них. Так и ученым филологам трудно отказаться от своих привычек, которые кажутся излишними обыкновенным читателям: эти авторы чувствуют себя удовлетворенными только тогда когда, рядом с основным «текстом» найдут и «комментарий» и «супра-комментарий», когда увидят и примечания, и указатели, и глоссарий. Все это «необязательно» для писателей, но ученые – люди «порченые» и «обязательность» таких «необязательных» приложений стала для них второй природой, которой не переделать.
Пока складывались отдельные части этой книжки, такие мысли не приходили мне в голову, но когда она стала приобретать окончательную форму, я увидел, что необходимо ее дополнить нашими обычными «учеными» приложениями. Об этом настойчиво и единогласно говорили мне замечания тех лиц, которые случайно знакомились с отдельными картинами, указывая в особенности на чрезмерную лаконичность первого цикла, в котором многое остается непонятным для неспециалиста без пояснения. Я старался не увлекаться «учеными» тенденциями и ограничиться ответами только на те вопросы, с которыми ко мне обращались. Вносить какие-нибудь «комментарии» в самый «текст» было невозможно, чтобы не нарушить ткани изложения; проще было дать весь этот «подсобный материал» в конце, куда те, кому он не интересен или не нужен, могут не заглядывать.
Прежде всего надо несколько дополнить вводные слова о ближайшем поводе, который вызвал появление этой книжки. В работах по истории науки, при составлении био-библиографического словаря наших арабистов, меня всегда очень затрудняло то, что ученые редко говорят о себе, о своем внутреннем развитии, о том, что они переживали при той или иной работе, как они сделали какое-нибудь открытие. Отдельные моменты всего этого, конечно, иногда отражаются в биографиях и автобиографиях, но всегда в виде случайных беглых упоминаний. Добытые научные результаты и выводы всегда формулируются в специальных работах, но для такой «внутренней» биографии ученого там, конечно, нет места уже по самому характеру этих произведений, по их стилю. Во всей нашей литературе мне известна только одна книжка второстепенного немецкого ученого, рассказывающая живо и остроумно, как он изучал арабский язык (Martin Thilo. Was die Araber sagren. Bonn, 1939). Представители точных наук в этом отношении счастливее нас – филологов: у них есть блестящая книга акад. А.Е. Ферсмана «Воспоминания о камне» (М.-Л., издание Академии Наук СССР, 1945). Значение ее очень велико: об этом говорят не только повторные издания, но и тот живой отклик, который она вызвала во всех концах нашей страны, содействуя широким образом пропаганде науки, поддерживая высоко научный энтузиазм у тех, кто к ней прикоснулся. В мыслях у меня вместо камней всегда стояли рукописи – основной источник и материал нашей работы; так давно уже определился сам собой стержень будущей книжки.
Непосредственным толчком, когда мысли и образы стали настойчиво стремиться к изложению на бумаге, оказался юбилей долголетнего хранителя Рукописного отдела Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде Ивана Афанасьевича Бычкова. Юбилей этот был тепло отмечен в начале 1941 года, и тогда же у меня зародилась идея вспомнить те арабские рукописи, которые в течение нескольких десятков лет я получал из его рук для разных своих работ. Так возник первый небольшой цикл из пяти картинок с прологом и эпилогом, представлявший первоначально законченное целое.
Дальнейшие циклы слагались в несколько другом (стиле и объеме, главным образом уже в 1942–1943 годах, когда Великая отечественная война заставила меня покинуть Ленинград. Оказавшись впервые за долгие годы вдали от привычных библиотек, особенно остро я переживал тоску по рукописям и в воспоминаниях о них находил себе поддержку. К трем из этих циклов постепенно прибавились и вводные части, преимущественно личного мемуарного характера. Так как отдельные картинки возникали не в той последовательности, в которой они теперь объединены, то я в примечаниях указал дату завершения каждой: в работе над историей науки я часто убеждался, как приходится иногда сожалеть об отсутствии хронологических вех. Поэтому же теперь, в тех случаях, когда действие рассказа можно было приурочить к определенным годам, я отмечал их рядом с заглавием.
Примечания мне понадобились, главным образом, по двум обстоятельствам, которые выяснились при чтении отдельных отрывков представителям самых разнообразных специальностей. Обнаружилось, что слушатели иногда склонны принимать рассказы за литературный вымысел, в котором нет определенной конкретной основы. На это я должен был отвечать, что, наоборот, каждый из них передаёт действительный случай с рукописями, которые попадали мне в руки, и выдумка в основе сюжета совершенно отсутствует. Конечно, вспоминая о прошлом на пространстве четырех десятков лет с лишним, я мог забыть некоторые даты, мог переставить какие-нибудь детали, не точно по форме передать чей-нибудь разговор, тем более, что не всегда имел возможность навести справку, даже в своих собственных работах. Однако все картины отражают только реальные факты и переживавшиеся мною тогда чувства. Возможно, что в обрисовке последних иногда сказались протекшие годы, но самые факты воспроизведены без всяких изменений.
Для обоснования этого я и позволил себе дать в примечаниях почти к каждому отдельному номеру ссылки на свои работы, в которых говорится о тех же рукописях или сообщаются о них сведения, но уже в чисто научном аспекте. Полагаю, что эти ссылки окажутся полезными и для тех, кто захочет получить более детальные сведения об упомянутых материалах или расшифровать какие-либо случайные намеки, на желательность чего тоже иногда указывалось слушателями, особенно первого цикла. Исчерпать весь научный аппарат я, конечно, не мог и не желал, так как это завело бы слишком далеко и сразу могло бы увеличить примечания до объема самого текста. Я старался быть лаконичным и дать только основную нить, которая поможет тем, кто пожелает расширить свое знакомство с главным сюжетами, затронутыми в книжке. Поэтому я ограничился только ссылками на свои собственные работы, указывая иногда печатный список их до 1936 года (Библиография печатных работ академика Игнатия
