Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мы приехали в Лигово, карета наша остановилась у коттеджа Захара Захаровича, вышедшего к нам навстречу и самым любезным образом познакомившегося с Булгариным тотчас, с обычною своею ловкостью и наружно простодушною, но глубоко лукавою и двусмысленною обходительностью. Булгарин заметно маленько сконфузился, убедясь, что он жестоко ошибался, надеясь увидеть тут графа и графиню. Начался обход пешком и потом объезд в парном шарабане[403] по всем хозяйственным отделам и полям Лигова. При этом, как и следует, считавший себя непогрешимым знатоком сельского хозяйства Фаддей Венедиктович (или Фита-бе, как именовал его за глаза Маклотлин) делал промахи и ошибки, принимая одно за другое и считая возможным невозможное. Эти проявления положительного незнания дела, при самонадеянном хвастовстве карловского землевладельца, показали тотчас догадливому англичанину, с кем он имеет дело, и представили ему возможность творить в широких размерах агрономическое очковставление чуть ли не вполне à la М. А. Байков, который тогда еще здравствовал и сильно косился на истинно практические успехи лиговского хозяйства, начинавшего затмевать все его фокусы и фортели, удававшиеся легче, пока публика не увидела в Лигове истинные и экономически, с выгодою для владельца, производимые чудеса агрономического дела.
Булгарин стал было карандашом записывать цифры и данные в своей записной книжке; но Маклотлин обязательно объяснил ему, что это излишне, а что вместо этой скучной и кропотливой работы, какою почтенный и «почетный» лиговский гость обременяет себя, не лучше ли ему принять от лиговской конторы экземпляр отчета, в котором предупреждены все его вопросы, какие бы он ни сделал.
Булгарин пробежал глазами тетрадку уатмоновской[404] бумаги в осьмушку, исписанную конторским каллиграфом очень четко и красиво, и спросил:
– Скажите, бога ради, какой духовидец сообщил вам, Захар Захарович, все те вопросы, какие я хотел бы сделать?
– С духами я не вожусь, – заметил улыбаясь Маклотлин, – а тут простейшая из простейших сметка. Я ожидал сегодня посещения настоящего хозяина-агронома, знатока дела, который иных вопросов, как те, какие указывают теория и практика сельского хозяйства, сделать не может и не должен; и вот я все эти вопросы с надлежащими ответами и вписал тут.
Булгарин остался очень доволен ловко ввинченным ему, вовсе им не заслуженным комплиментом и не догадался, что как самый комплимент этот, так и эта тетрадка прикрывают тонкий обман: вопросы были выбраны именно такие, какие желательны были Маклотлину, причем обойдены были те, ответы на которые были сколько-нибудь затруднительны и могли разоблачить все то, что требовало завесы более или менее густой. Одним словом, пущен был Булгарину туман, ослепивший его еще более ввиду двух громадных плетеных и с крышками корзин, какие должны были быть препровождены из Лигова в дом Меняева на его квартиру. Корзины эти заключали в себе многое множество образцов лиговских произведений, как фермерских, так [и] домоводственных, садовых и оранжерейных. Так-то тут было положено чуть ли не 40 сортов картофеля и всяких иных овощей, множество превосходно сохраненных от осени фруктов, между которыми громадные дюшесы всех поражали своим ростом; здесь же в особенном закрытом корытце плескались десятки форелек и других рыбок из лиговского пруда-озера; особенный короб заключал раков; десятка три бутылок вмещали консервы шпината, турецких бобов[405], спаржи, цветной капусты, а рядом с ними лежали и ранние овощи и огурцы из теплиц. Несколько маслянок со сливочным маслом, дюжина бутылок густых сливок, горшка два с творогом, со сметаной, четверть прелестной телятины, целый откормленный барашек, это знаменитое жаркое Английского клуба, ligovo-mutton[406], да еще молочный поросеночек. Все это было фланкировано[407] огромными букетами цветов из лиговских оранжерей, почти опустошенных для мадам Булгариной, супруг которой при виде всего этого пришел в так называемый телячий восторг, чуть не заплакал, целовал плечи и локти Маклотлина, клялся тенью своей матери и торжественно объявлял, что статья в субботу будет напечатана во «Всякой всячине» и что этою статьею как Захар Захарович, так и граф Григорий Григорьевич будут ахти как довольны.
– Моя взяла, – молвил мне Захар Захарович полушепотом.
В город обратно мы поехали уже иначе: карета, запряженная шагистыми битюгами, за четверть часа до отъезда Захара Захаровича с Фаддеем Венедиктовичем на буланых татарах повезла меня вместе с одним молодым человеком, оставившим в то время службу в Сенате для заведования делами конторы графа Г. Г. Кушелева, разумеется, под ведением Захара Захаровича. Хотя мы имели четверть часа впереди и ехали ускоренною рысью, но близ заставы фаэтон, влекомый быстро несшимися буланками, нас обогнал, и Булгарин с восторгом, махая своим картузом, кричал: «Наша татарва за пояс заткнула ваших русопетов!» – Эта шутка покоробила патриотическую струну моего компаньона.
В огромной городской угловой зале-столовой, ярко освещенной, мы застали около особенного столика с закуской Булгарина, выражавшего свои восторги Захару Захаровичу и Марье Карловне и объявившего мне, с объятиями и лобзаниями меня, что он виноват передо мною, потому что никак не мог верить всему тому, что я об Лигове напечатал, и думал, что я увлекаюсь и восхищаюсь тем, что мало достойно такого похваления, как некогда восхищался, лет за десять пред сим, шарлатанствами Байкова; но что, убедясь сегодня во всем сам, он находит, что я еще слишком мало сказал и что хозяйство это заслуживает решительно апофеоза, а не только похвалы.
– Мы, Фаддей Венедиктович, вас раньше как в десять часов вечера, – говорил Маклотлин, – ни за что не доставим домой, и доставим в нашей покойной карете.
– Если вы меня заарестовываете, Захар Захарович, – говорил Булгарин, – то делать с вами нечего; но я обещал жене быть к семи часам, теперь же уже шесть почти, так позвольте мне вас попросить дать мне бумаги и перо, чтобы я хоть написал ей, и кого-нибудь с письмом этим послать.
– Пошлем сейчас, – сказал быстро Маклотлин, – одного из наших форейторов, а для письма Маня принесет нам бювар ее мамы и чернильницу с пером.
Девочка принесла бювар с перламутровой покрышкой и со множеством всякой бумаги и конвертов внутри. Когда Булгарин написал свою цидулу и она была отослана, то он принялся расхваливать бювар, вследствие чего Марья Карловна, схватив на лету взгляд мужа, сказала Фаддею Венедиктовичу, что хотя она не восточная уроженка и не мусульманка, но имеет в обычае дарить добрым людям все то, что у
