На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

– А когда читаешь и слушаешь, это другая история, чем та, что нарисована?

– Иди играй, завтра разберемся, что тебя смущает.

А на другое утро я читала уже быстрей и понимала прочитанное, но в книге и в самом деле не говорилось о том, что я хотела узнать.

– Почему он говорит не то, что на картинке?

– Послушай, – объяснила мадмуазель, – тот, кто рисовал, сперва прочел историю, а потом придумал картинки про то, что прочел. Если бы ты не видела картинок, ты бы тоже их придумывала, исходя из текста.

– Но «тексты» – это же то, что было в конце учебника?

– Конечно, ты права, но история о туфлях Абу Касима – это тоже текст.

– Ах, это текст? Текст – это и есть история? (я растерялась). Тексты в учебнике были ни о чем, просто упражнения в чтении.

– Нет, это были предложения, в которых про что-то говорилось. А ты не поняла?

– Нет, там не было картинок, одни слова.

– Но это как раз и значит читать: картинки не нужны; думаешь, о чем здесь говорится, и можешь нарисовать, как ты представляешь себе прочитанное.

– Ага! Но бывают такие слова, что я себе ничего не представляю…

Истина приоткрылась мне; вместе с новым знанием я осознала то, что до сих пор было для меня непредставимо. Игра воображения, которое разбудили во мне замечательные картинки этой волшебной книжки, оказалась ловушкой. История, которую я жаждала узнать, была приманкой, ради которой мне так хотелось научиться читать и благодаря которой я «так быстро научилась», но какое разочарование я испытала, усвоив это новое знание!

Тогда мне было удивительно, что я сумела научиться читать. Да, научилась, – но это и все! И теперь я уже не могла утратить это знание. Затем я осознала, что это то же самое, как ездить на велосипеде. Это не забывается. Невозможно спутать названия цветов, нельзя не отличить верную ноту от фальшивой. Мне это казалось таким странным… Я пыталась разучиться читать… Я обнаружила, что, если смотреть определенным образом, буквы расплываются… как будто я не умею читать. Но я знала, что это просто забавный фокус (я нарочно делала так, чтобы глаза разъехались в разные стороны). Я не «могла» читать, но я все-таки «умела» читать. И потом, мой фокус не удавался с крупными буквами, как в заголовках газет. Помню, я, совсем маленькая, задумалась над необратимостью знания: даже если больше не хочешь знать того, чем овладела после долгих стараний (я, например, сперва овладела чтением, а потом почувствовала, что угодила в ловушку, что хотела этого по глупости) – все равно ты это уже знаешь.

Но, между прочим, воспоминание об этой необратимой перемене осталось для меня связано с незабвенными «Туфлями Абу Касима», с теми восхищавшими меня черно-белыми «гравюрами», с плоским текстом, так отличающимся от всплеска моего воображения, порождавшего образы, которые оказались настолько красноречивы, что вызвали у меня желание и настойчивое стремление научиться читать; и это стремление благодаря моей наставнице и ее учебнику открыло мне дорогу к культуре. А если бы у меня не было личной мотивации в виде определенной книги, которую я сама выбрала и на которой сосредоточила все свои желания? А если бы я часами сидела в школе вместе с тремя десятками других детей, для которых так же, как для меня, смысл уроков чтения не оправдывался бы необходимостью прочесть именно эту книгу, необходимостью, которую поняла и использовала мадмуазель, борясь с моим сопротивлением и усталостью, умело поддерживая во мне мужество и справляясь с моим упрямством? Именно эта «мотивировка необходимостью» вкупе с учебником, а главное, с межличностными отношениями ученицы и учительницы, питавших взаимное доверие, все это вместе привело к успеху. Научить человека грамоте… Когда? Как? Зачем?

А родись я на пятьдесят лет позже, в эпоху мультфильмов, аудиовизуальных средств, комиксов, – появилось бы у меня это пылкое желание научиться читать?

Может быть, об этом лучше спросить философов.

2 глава

Происхождение детского психоаналитика и его путь

Чтобы лучше понять труд Франсуазы Дольто и тот огромный, возрастающий с каждой новой сменой поколений интерес к нему, необходимо поместить этот труд в его исторический контекст и упомянуть не только о препятствиях, стоявших у нее на пути, но и о постепенном развитии «идеи» исследовательницы, которая была в то же время и ее призванием. Мы увидим, что психоанализ оказался, в сущности, подспорьем и подтверждением детской, девичьей и женской интуиции.

Итак, после того как в возрасте пяти лет я открыла для себя чтение, мне стало ясно, что я буду делать дальше: я буду издателем детской газеты.

Когда я еще не умела читать, меня завораживали детские газеты, которые я видела в киосках или в руках у старших братьев. Я восхищалась чертежами самоделок, которые надо была смастерить из картона или из лоскутков, хотя чтение инструкций еще было мне недоступно. У нас были еженедельники 1880 года, переплетенные в свое время для братьев и сестер моей мамы. Их достоинства и недостатки были для меня очевидны. Быть взрослой и умной значило выпускать детскую газету, которая обладала бы достоинствами других газет, но была бы свободна от их недостатков, в частности от неправдоподобия выдуманных «правдивых историй».

К восьми годам мои планы изменились.

– …А ты, Франсуаза, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

– Врачом-воспитателем.

– Что это значит?

– Это значит таким врачом, который знает, что дети иногда болеют от того, как их воспитывают.

Я была четвертым ребенком в семье (в ту пору нас, детей, было у родителей уже шестеро). У англичанки, которая ухаживала за малышами (мама занималась теми, кто постарше), часто возникали стычки с кухаркой. У самого младшего бывали рвоты. Вызывали врача, и он предписывал диету. Малыш плакал от голода. Я замечала, как из-за домашних неурядиц, которые скрывали от мамы, дети выбиваются из нормального ритма. Я знала об этом, но помалкивала. Я понимала, что происходит.

Забившись в уголок, я раздумывала: почему доктор не спрашивает, что у вас произошло? Почему, узнав, что у младшего брата несварение желудка, он говорит: «Надо посадить ребенка на диету и три дня держать дома»? А ведь если бы он спросил: «Что у вас произошло от шести до восьми вечера?» – именно тогда брата начало рвать, он бы узнал, что англичанка переругалась с кухаркой и та на нее наорала… А я это заметила (мне было пять лет), но никто меня об этом не спрашивает. И мне казалось, что, знай об этом врач, он бы мог успокоить моего братика:

– Не обращай внимания, они поссорились, но не нужно из-за этого переживать. Это вечная женская склока между кухаркой и мисс. Я давно это понял, так что ты вполне можешь обойтись без рвоты. Какое тебе дело до их ссор!

Дома всегда было полно народу: дяди, тети, бабушка с дедушкой. Много веселья, но и много осложнений. Такая насыщенная семейная жизнь позволяла наблюдательному и восприимчивому ребенку, каким я тогда была, осознавать, до какой степени отношения между людьми и всяческие испытания влияют на их эмоциональный тонус, на их здоровье. То, что называли болезнями, на самом деле было эмоциональными реакциями. У меня на глазах женщины и дети физически или психологически расклеивались, потому что их отец, или брат, или жених пропал без вести на войне или потому что один из сыновей освобожден от воинской повинности… Я говорила себе: «Какие дураки эти доктора, они не понимают детей. И взрослых тоже не понимают. Может быть, если бы все эти люди кричали или плакали, им бы не нужны были лекарства».

Мне хотелось, чтобы врач, которого мама вызывала, когда кто-нибудь из детей заболевал, не попадал в плен мнений, которые высказывала мама – это, мол, начало болезни, – а понимал, что ребенок хочет что-то выразить, и догадывался бы, в чем дело. А мама тревожилась и решала, что ребенок болен. Разумеется, ребенок не мог объяснить маме, что именно произошло. Может быть, он уже и сам об этом не помнил.

Если нам нездоровилось, у мамы портилось настроение (на самом деле она тревожилась). Мы чувствовали себя виноватыми, что доставляем маме беспокойство. Приходил врач, укладывал нас в постель, мы томились. Мне казалось, что было бы лучше разрешить выздоравливающему ребенку встать, поиграть, если он чувствует, что это ему по силам. Моя мама послушалась бы врача, если бы он ей это посоветовал: она и сама была непоседой. Но…

– Доктор велел тебе сидеть дома, не утомляться… или даже лежать в постели: до тех пор, пока температура не упадет до 36,8°.

Силы с каждым днем прибывали, а приходилось притворяться инвалидом, несмотря на то, что состояние вполне позволяло встать. Надо было оставаться пассивными. Мне это казалось глупым и несправедливым. С какой стати кто-то посторонний приказывает тебе лежать? Почему мы должны лежать в постели? Глупо. Когда-то врачи предписывали «оставаться у себя в комнате». Но в те времена в той же комнате жили и все остальные. В наше время, когда уже топили во всем доме, это стало означать полную изоляцию. Даже если твоя болезнь не заразна или опасность заразить других миновала. Я понимала, что нельзя ходить в школу, если можешь заразить других учеников. Но ведь дома я могла развлекаться, читать, делать все, что хочу. Почему под предлогом болезни я должна валяться в постели, если мне хочется встать?