приведшую нас в обширный и невзрачный архондарик. «Величайшая» Лавра подарила нас первым впечатлением, совершенно не соответствующим ее громкой славе. После обычных приветствий и угощений, сообразно поздней поре не весьма расточительных, мы поспешили выйти из малого на большой двор к соборному храму. Еще мы застали его отпертым, и имели утешение обойти весь. Все в нем показалось мне на первый раз обыкновенным, похожим на то, что мы видели в других монастырях, исключая его прекрасного купола с 16-ю окнами и его обширного притвора, почти квадратного, составляющего, как и в Русике, едва ли не более, чем половину всего здания. Мы пробыли в храме с полчаса. Проведенная с гор в алтарь живая струя воды однотонным шумом падения своего нарушала глубокую тишину ночи. Тусклый свет лампад едва позволял различать очертания высоких сводов и рассеянные по ним золотые сияния многочисленных изображений святых. Для воспроизведения в уме давно минувшего была самая благоприятная минута. Дивный образ Афанасия представлялся душе живо и весьма очертательно. Преобразователь Св. Горы, возбудивший в свое время ропот между отшельниками за свои постройки, должен получать хвалу и благодарность от всех поклонников ее. Ему, его смелости, его прозорливой заботе о потомстве они обязаны тем, что видят теперь на Афоне несколько храмов и других зданий из первого христианского тысячелетия. Современные преподобному келлиоты довольствовались пещерами и каливами, мало заботясь о том, что через 100 лет после них уже могут явиться люди, кои пожелают видеть следы их богоугодного жительства, но вместо них найдут одно предание или лоскут кожи с неясными, доедаемыми червем, письменами.
Жительство наше на небесех есть, думали они. То же, конечно, думал и Афанасий, но в слове
наше он видел не свое только личное, исключительное жительство, а и жительство многих столетий после себя, для коих всякий памятник давно минувшего, праотеческого благочестия будет вождем, помощником, утешителем в подвиге, одушевителем и живителем подвижника. Впрочем, и Афанасий долгое время оставался верен святогорскому правилу «жить, чтобы только дожить до смерти» – общей как для него, так и для его вещей, так и для его убогой каливы. Его келья
Мелан a ́ могла бы по смерти его исчезнуть, как исчезло, без сомнения, столько других, навсегда; и память подвигов его осталась бы только в каком-нибудь кратком синаксаре или ораторском панегирике, столь удобно проскользающих мимо слуха, даже самого привычного к ним. Но, по счастью, к преподобному обещался прийти и поселиться вместе с ним человек знаменитый, для которого нужны были не хижины, а целые города, судя по его многолетним военным подвигам. Чувство дружбы подсказывало, конечно, при сем смиренному здателю будущего совместного подвизалища возводить постройки не только прочные, но и изящные, достойные царской щедрости великодушного ктитора. И создалась так<им> обр<азом> сия величайшая Лавра, послужившая образцом всем другим обителям Св. Горы. В увлечении историческими воспоминаниями я как бы видел, как святой муж с неохотою принимал присланные Никифором 6 фунтов золота, – как очищал место для своей Лавры, – как строил свою «красную» церковь, лучшую теперь, и после карейской, конечно, древнейшую на Св. Горе, – как бросил все работы и отправился в Константинополь требовать отчета от изменившего друга, вместо приготовляемой ему на Афоне кельи очутившегося на престоле императорском, – как потом управлял «в скорби чрезмерной» своим многочисленным братством, сияя знамениями и чудесами на весь мир, – как, влекомый неведомою ему силою, пошел помогать каменщикам, завершавшим один из сводов церкви, как обрушился вместе со сводом, засыпан был камнями и мусором и в течение трех часов взывал из своего нежданного гроба:
слава Тебе, Боже !Господи Иисусе Христе,
помогай мне! 188 и найден был потом уже усопшим в положении опрокинутого креста цел и невредим!
Приложившись к гробовому камню преподобного в приделе Св. четыредесяти мучеников, я смутил себя напрасным припамятованием сообщаемого «Путеводителем» известия, что мощей преподобного тут нет и что неизвестно, где они сокрыты. Какое же значение имеет эта гробница? Был ли, по крайней мере, тут вначале погребен св. Афанасий? Железные посохи угодника возвратили мир духу. Твоя рука, отец, трудолюбивая, благотворящая, чудотворящая, касалась жезлов сих; а чему касалась она, то приобретало благодатную силу. Хорошо бы для Св. Горы не иметь нужды ни в чьем жезле; но если он и был, и есть, и будет всегда, к сожалению, необходимостью ангелоподражательного на земле жительства, то пусть будет им твой жезл, наказующий без боли и поддерживающий без повода к обленению! Видя перед собою такое разительное свидетельство Афанасиева времени, я еще более уступил чарующему напору исторических воспоминаний и, стоя в притворе, дозволил себе рисовать мысленно, как некогда, может быть, на том самом месте, в блаженное оное время, стоял один из братий на утреннем пении и в утомлении богомыслия увидел, сквозь окружающий его полусумрак, как отделился от входных дверей храма светильник, за ним вступил ангел, за ангелом – вошла Дева, за Девой – показался другой ангел, – как необыкновенная посетительница начала обходить всех братий и раздавать им монеты, одним по милиарисию, другим по 12, некоторым по 6 фолл, а избранным некоторым и по 6 милиарисиев, и как самому тайновидцу досталась при этом наименьшая доля189. Преисполненное утешения видение! Можно ли было удостоившемуся его не окрылиться, так сказать, в своем молитвенном подвиге? И одну фоллу получить из пречистых рук щедроподательной Госпожи было бы несравненным счастьем. Даже не получить ничего, в то время как получили все, было бы отрадным знамением Божеского внимания к смиренному деланию инока. О, где те блаженные времена видений и чудотворений? Где та живая и живящая сила высоких образцов – всеми зримых и всеми одинаково понимаемых указателей сопребывания мира горнего с миром дольним? Где то присножеланное перехождение убеждения в чувствование, веры в видение? Места – те же, вся внешняя обстановка предметов та же, вся внутренняя основа подвига – та же. Где же Афанасии – чудотворцы, Матфеи, Герасимы и Фомы – прозорливцы, Никифоры – мироточцы?
Назавтра мы осматривали при свете дня монастырь и соборную церковь. Монастырь, подобно стольким другим, не имеет никакой правильности, обширен, как Ватопед, но не так одушевлен, как тот. Братий в нем теперь не более 100 человек, тогда как при св. Афанасии число их простиралось до «пятью пятьсот», по выражению Афанасиева панегириста, или даже и до 3000. Из 10 башен не все можно счесть тем, за что выдаются. Зато Цемисхиеву нельзя не признать действительно башнею. По своей грузности и безобразию
