Караул устал - Василий Павлович Щепетнёв

— Высоцкий, — выложил я козырь.

— Высоцкий? Не знаю. Чай прежде был, «Высоцкий». Знатный чай, нынешний тому чаю не чета, в подмётки не годится,

Я, видя, что рыболов утомился, откланялся.

Чай, значит. Если человеку восемьдесят один, значит, он из прошлого века. Тысяча восемьсот девяносто восьмой. И помнит детство. Чай «Высоцкий», шоколад «Миньон», леденцы «Ландрин», что там ещё? Нат Пинкертон, Ник Картер, пещеры Лейхтвейса? Прежнее время я представлял по «Кондуиту и Швамбрании» Кассиля. То есть с чужих слов. Ну, а с чьих мне его представлять, прежнее время?

Когда я вернулся в наш лагерь, оказалось, что разминулся с Высоцким. Он и Гайдамаков, оператор, отправились в Стожары. Осматривать натуру, подбирать место для завтрашней работы.

Разминулся и разминулся.

— Деревня представляется местом тихим, — сказал я девочками. — Вряд ли Владимира Семёновича атакуют поклонники. Вряд ли.

— Ты думаешь? — с сомнением спросили девочки. Понятно, опасаются, что Высоцкого усадят за стол, и тот сорвётся. Владимир Семёнович сорвётся, а не стол.

— Уверен. Да и непьющая деревня, и сельмага нет. Днём там совершенно безопасно. Мне прямым текстом сказали.

— А ночью?

— А ночью из лагеря — ни-ни. Не советуют, — и я понял, что так и есть. Не советуют. Настоятельно.

Глава 17

21 июня — 22 июня 1979 год, четверг, пятница

Атмосферные явления

Высоцкий был молчалив, сосредоточен и погружен в себя. Хотелось выстрелить на воздух и воскликнуть: «Тихо! Высоцкий думать будет!»

Но стрелять следовало бы из пистолета калибром посерьёзнее, чем мой. Чтобы бабахнуло, так бабахнуло!

Поэтому я и не стрелял.

Да и шума особого не было, никто думать не мешал. Народ привычный к бивачной жизни. К ночи развели на опушке костёр, со всеми предосторожностями, низенький, без искр, и сели поблизости — смотреть на огонь. Два огнетушителя рядом, на всякий случай. Кругом сушь, а нам пожар ни к чему.

Сидим, но песен не поём, анекдотов не рассказываем. Давит что-то. Атмосферный столб? Зной? Лесные флюиды?

Думаю, все просто утомились. Как при любой работе. Расход нервной энергии трудно посчитать, это не граммы и не калории, но он, безусловно, есть — расход. Чувствуется. Иной фильм даже посмотреть — что грядку вскопать. А уж создать…

А зной к ночи спал. Посвежело.

Комаров нет. Сухо же, а им вода нужна, комарам. Для развода.

Сидим, пьём чай, с мёдом. Мёд местные жители подарили — на пробу, баночку полулитровую. По чайной ложечке — и довольно.

Мёд хороший. Нужно будет литра три взять. Фруктоза — услада мозга.

Чай тоже местный, не простой — а иван-чай. Листья кипрея — сорвал, и в воду. Нет, по правилам следует их выдержать в тени, чтобы созрели, сорванные листья, но и так неплохо. Главное, не взвинчивает, а, напротив, успокаивает. Что и требуется. У актеров темперамент зачастую холерический, играют не от рассудка, а всё больше чувством, на нерве, а это выматывает. Ночами не спят, переживают. Тут иван-чай и пригодится, да ещё с мёдом.

Андрюша таки принес гитару, не выдержал. Романтик с седой прядкой. Ему скоро сорок, Андрюше, и это его пугает. Смена амплуа: из пылких гусаров — в кого? Кого он будет играть? В нашем фильме у него роль сельского врача, проницательного, умелого, сочувствующего угнетённым классам. Он, быть может, даже большевик (этого в тексте нет, это сверхзадача). И он, Андрюша, переживает: удастся образ, нет? Если удастся, то его и дальше будут приглашать на роли среднего возраста, а не удастся, что тогда?

Отсюда и перепады в настроении. То в колодец полез, по счастью, без телесных травм, то вот захотелось спеть.

Что там было, как ты спасся, спрашивал его Высоцкий. Кричал-то почему?

Не помню, отвечал Андрюша. Ничего не помню.

Владимир Семёнович разрабатывал с Андрюшей завтрашний эпизод. Он простейший: Андрюша, вернее, его герой, выходит из крестьянской избы, и следует к дрожкам. Всё.

Но Андрюша должен знать, что доктор в крестьянскую избу не просто так заходил. Он лечил больного землепашца, который был ранен во время экспроприации, налета на почтовую карету в соседнем уезде. Ему, землепашцу, узнай власть о ранении, грозит неминучая каторга, и потому доктор лечит его секретно. То есть лечит явно, но для всех у землепашца дизентерия — это чтобы жандармы не сунулись, жандармы поносов не любят. Так вот, доктор выносит в своем докторском саквояже результат экса, крупную сумму денег. Кто ж будет доктора обыскивать? Кто вообще на него подумает?

А всё-таки опасность есть.

И вот всё это Андрюша должен понять, прочувствовать — и показать. Без слов, одним лишь проходом от избы до дрожек.

Сложно? Но такова профессия киноактера — играть не текст, но жизнь. Лучшие из них даже не играют, а живут. Был Андрюша, вуаля — и это доктор Хижнин. Оборотничество, как есть оборотничество, только ментальное. Трансформация требует невероятно много энергии, а где её взять? Где только могут, там и берут. Лучше всего — черпать её у зрительного зала, вот почему на сцену артист выйдет и больным, и умирающим, а на сцене будет скакать, петь, танцевать — всё, что потребует роль. В кино тяжелее, на съемках зрителей нет, да и живет оборотень на съемке коротенькими отрезками, порой буквально десять секунд.

Буржуазные кинозвёзды восполняют энергию за счёт алкоголя, наркотиков, беспорядочных половых связей и прочих нехороших излишеств.

Советские, конечно, совсем другое дело, иначе и быть не может: советские актёры поют хорошие песни, изучают труды основоположников социалистического реализма, встречаются с трудовыми коллективами, участвуют в культурно-просветительных мероприятиях, пишут воспоминания — не говоря уж о учёбе в университетах марксизма-ленинизма. А еженедельные политинформации! Никакая американская суперзвезда и не выговорит «Менгисту Хайле Мариам», а наши — запросто.

Вот и теперь Андрюша решил переломить ситуацию. Подзарядить творческие батарейки пением. Свои батарейки, и батарейки товарищей. Нам песня строить и жить помогает — не поэтическое преувеличение, так оно