Скаутский галстук - Олег Верещагин

— А если он почерк изменял?

— А на фига, если бумага должна была попасть только к немцам?

— Та-ак… — Сашка задумчиво посмотрел в небо. Я засмеялся:

— Слушай, застегнись, а то похоже, что ты занимаешься онанизмом… А ты им правда, занимаешься?

— Чем? — Сашка, кажется, на самом деле не расслышал вопроса. — Соберём образцы — вроде как дополнительную клятву в соблюдении секретности даём. Там слово «секреты» есть? Вот и что-нибудь вроде: «Клянусь соблюдать партизанские секреты…» И что-нибудь ещё.

— Ого, — я уважительно покачал головой. — Точно, так вообще просто. Пошли к командиру…

…- Не пойму, зачем это надо? — проворчал Рэм. Рэм Тухманов и Илья Баландин были нашими новенькими, которых тоже отобрал Сашка. Он их знал до войны и ручался, что ребята надёжные, но я их невольно сравнивал с Олегом и Димкой — и пока был недоволен. Сложилась такая ситуация, что я при Сашке был в отделении кем-то вроде того же комиссара — смешно…

— Затем, — отрезал я.

— А если кто писать не умеет? Такие есть…

— Отдельный список составляйте, потом я текст на машинке набью, а они подпишут… Всё, разошлись.

Мы встали лагерем в этой самой деревне — она называлась смешно, Синие Яблоки. Кто его знает, почему. Тут хватало брошенных домов, мы заняли несколько у самого леса «с видом на дорогу». Немцев тут хоть и было всего десяток, но и их скоро начнут искать, так что надо было быть готовыми.

— Мысль хорошая, — Хокканен полусидел на скамье и потирал грудь, покашливая. — Вот сволочи, как засветили… когда ж я своим ходом пойду?

— Ты, Ахтыч, это — не спеши, — отмахнулся Мефодий Алексеевич. — Нам ещё шагать и шагать… Мысль это да — мысль это неплохая. Только это — в гестапо не дураки…

— А мы тоже не пальцем сделанные, — возразил я. — Это раз. И потом, товарищ командир, вы что думаете, они к нам, как в ки…нижке — своего офицера заслали? Наверняка тот же местный, чем-то купили или запугали. Это два. Ну что ему мудрить-хитрить? Написал — сунул в почтовый ящик. Получил рекомендации — сжёг…

— Ну, может это и так, — вздохнул Мефодий Алексеевич. — Ефросинья Дмитриевна! Ужина-то это — какой-никакой есть?

— Сдадут нас местные, — вздохнул Карягин. — Кто-нибудь точно сдаст.

— А оно это и хорошо, — кивнул командир задумчиво — и больше ничего не стал объяснять.

В этой избе помещалось командование отряда, мы, разведчики, Ромка и Витюха — они оба уцелели. Но о планах знали только командиры и мы с Сашкой. Да и то — командир отмалчивался о том, что будем делать завтра, не хуже всё того же Сципиона. На стол вывалили варёную в мундире картошку — жуть, аж по две штуки на человека. Потом тётя Фрося бухнула открытую банку рыбных консервов — у меня в животе запело — и сказала:

— Нехорошее это дело. Ведь последнее забираем у людей.

— Ефросинья Дмитриевна… — вздохнул командир. И махнул рукой. Потом попросил: — Бориска, спой, что ли. Какую-нибудь… какую сам захочешь…

— Сначала поем, — помотал я головой. — Жрать хочу больше чем е…ся.

Все заржали. Юлька, дотянувшись, треснула меня по затылку как раз в тот момент, когда я вгрызся в картофелину, и я обжёг язык…

…Снятся мне перелётные птицы —Из далёкой и правильной песни.И казённые стены больницыВдруг становятся узки и тесны.И луна над моим изголовьемМанит светом меня из постели,И бинты, проржавевшие кровью,Превращаются в алые перья…

Я пел песню Розенбаума за шестьдесят лет до того, как её сложат. Пел — и видел с ужасом, что сидящие вокруг её понимают. Понимают. А вы понимаете? Я бы мог спеть её на Руси русским людям в любом с незапамятных времён веке — и они бы поняли.

Ещё не выросло на нашей земле такого поколения, которое не поняло бы таких песен. И моё — оно не исключение, хотя оно ещё не выросло.

Его тоже что-то ждёт. Афган. Чечня. Третья Отечественная. Не знаю. Но исключений не было в нашей истории… Я просто успел раньше остальных…

— И не телом — душой обожжённый! —О последнем мечтая патроне,Ту звезду, под которой рождён я,На горящем ищу небосклоне…А дружок, не помянутый лихом —Деликатный такой, городской он —Потянулся к звезде своей тихо…Медсестричку не побеспокоил…

Тётя Фрося вздохнула. Зинка, нахмурившись, терзала ремень снайперки. Юлька тревожно смотрела на меня.

— И от этой великой утратыЯ подумал слабеющим мозгом —Видно в чём-то мы все виноваты,Слишком рано летим к нашим звёздам…Отыскал наконец-то свою я —И кровать сжал покрепче руками……До свиданья — все те, кто воюют,И прощайте — все те, кто не с нами……До свиданья — все те, кто воюют,И прощайте — все те, кто не с нами…

— Бориска-Бориска… — сказал Мефодий Алексеевич и с треском прокашлялся, покрутил головой. — Ну, давайте кипяточку выпьем…

Мне вдруг стало смешно. Меня иногда разбирал смех вот в такие именно моменты. «Кипяточку!» и ведь я буду пить этот кипяточек, и мне будет хорошо, как будто я пью горячий какао в закусочной «На углу», куда мы часто бегали. И после этой картошки в мундире и кусочка замученной шведской сельди (сволочи, немцев кормят, а ещё нейтралы!) я вполне способен ощутить себя сытым, хотя раньше от такого ужина я пришёл бы в ужас… вернее сказать — это вообще не ужин. С другой стороны — наверное, в моём времени масса людей ест и хуже…

— Сахару-то и вприглядку не стало, — обвиняюще заявила тётя Фрося. — Хоть бы сахарин [Сахарозаменитель, сладкий на вкус, но ничего не дающий организму и не усваивающийся им. ] где достать.

Руководство сделало вид, что не слышит её. Тётя Фрося отхлебнула кипятку и обратилась к девчонкам:

— Вот, девки, смекайте, на что мужики годны. Кровь друг другу пускать — и всё. Да если б взяли меня, да какую фрицевскую мать, посадили б рядом друг с другом и спросили: «Хотите, чтоб ваши дети друг в друга железками тыкали?» Да разве б мы согласились?

— Ты и не согласилась бы, — подал голос Хокканен. — А у них разные есть…

— Бреши, Ахтыч, — отмахнулась рукой тётя Фрося. — Никакая мать своему сыну смерти не пожелает.

Интересный разговор остался без продолжения. Явились наши ребята, притащившие с собой кучу блокнотных листочков и короткий список неграмотных. Мы с Сашкой перемигнулись и ушли на крыльцо.

— Внимательно надо смотреть, — Сашка разложил на колене донесение. Я молча кивнул и стал перебирать листки, передавая их Сашке. Текст был короткий, почерка разные, в глазах рябило и мне внезапно захотелось бросить свою идею, а ещё больше захотелось, чтобы похожего не было. Но Сашка уже отложил два листка… и как раз когда он откладывал второй, я задержал очередной в руке и сказал:

— Вот.

Сашка вырвал листок у меня из рук и замер.

— Да, — он поднял на меня глаза и прикрыл их, тяжело выдохнув: — Я так надеялся, что он убит…

…Витька Покалюжный, партизан из первого взвода, запираться не стал — он только увидел два лежащих рядом на столе листка и сел на лавку, свесив голову. Олег снял с него карабин и ремень — тот не сопротивлялся, лишь глухо сказал:

— Пощадите… я не за себя…

— Ты ж это — с самого с начала с нами, — Мефоджий Алексеевич налил себе ещё кипятку. — Так это — ты уж ушёл как агент, или это — потом завербовали?

— Потом… — Витька, ещё совсем молодой мужик, передёрнул плечами. — Я жене сказал, что на заработки пойду… И как они прознали — ума не приложу… В конце декабря, как за дровами ходил, прямо возле лагеря подловили… Ну и… Говорят, жену твою повесим, сына — в Германию, ему год всего, он про тебя и знать забудет… Пощадите, товарищи…

— Рассказать не мог? — Хокканен откашлялся. — Мы бы и жену и сына сюда, в отряд…

— Не выжили бы они, — тоскливо ответил Витька. — Рази ж это жизнь… не выжили бы…

— И ты всё это время это — докладывал? — спокойно спросил командир. Агент кивнул:

— Да… Тайники только менялись… А так я фрицев больше и в глаза не видел…

— Гад!!! — вдруг крикнул Ромка, слетел с лавки, подхватил свой карабин и в упор бабахнул в Витьку. Промазал, тот дёрнулся всём телом, но остался неподвижен. На Ромку навалились ребята, но никак не могли его скрутить, он колотился уже в настоящем припадке и что-то кричал — я понял, что вжался в стенку и с трудом сумел расслабиться и отвести глаза от бьющегося в руках наших мальчишки с безумным лицом. Зинка в конце концов взяла его на руки, как маленького, и начала укачивать.

— Ну что тут сказать, — Мефодий Алексеевич оставался совершенно спокоен. — Это. Гад.

— Гад, гад, гад… — закивал головой Витька.

— Но это — гад не сам по себе, — Мефодий Алексеевич вздохнул. — А это — произведённый в гады, это всё ж не то… Семью твою мы это — вытащим. Сейчас ты это — с фрицами общаешься?