Тиран в шелковых перчатках - Мариус Габриэль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жандармам тоже приходилось несладко. Лошади подавали назад и испуганно ржали, когда в них летели осколки кирпичей и булыжники. Купер заметила на крышах цепочки людей, вооруженных камнями как раз для такого случая. Нескольких жандармов стащили с лошадей, и лишившиеся всадников животные в панике стали метаться в толпе среди полицейских и демонстрантов.
Затем внезапно прозвучал выстрел. Кто-то разрядил пистолет в полицейского. Ответом стал шквал огня со стороны CRS. Пули засвистели в окружавшей Купер листве, заставив ее в ужасе распластаться на ветке.
Вторая волна полицейских, яростно размахивая дубинками, влилась на площадь с другого конца. Откуда-то с крыши застучал пулемет. Разгон демонстрации превращался в настоящий бой. Купер прижалась к стволу платана и только молилась, чтобы ее не зацепило пулей или булыжником. После целенаправленного пятнадцатиминутного сражения толпа начала отступать. Люди с залитыми кровью лицами, хромая, поддерживая друг друга, врассыпную бежали с площади, преследуемые по пятам жандармами, нещадно бившими их дубинками. Это был полный разгром. Когда толпа устремилась во всех направлениях, на земле среди брошенных красных флагов остались лежать упавшие, которых топтали взбесившиеся лошади. Некоторые были тяжело ранены и не могли встать на ноги. Кое-кто лежал неподвижно. Всех их, наряду с десятками ранее арестованных, оттаскивали в полицейские фургоны, к тому времени заполонившие площадь. Жандармы завладели ею полностью.
Вцепившись в свою ветку что было сил, Купер надеялась, что ее не обнаружат. Но на других деревьях тоже были люди, и полицейские снимали их одного за другим. Дошла очередь и до нее.
— Эй, вы, спускайтесь! — приказал ей жандарм, угрожающе вращая дубинкой.
— Я журналистка, — сказала Купер и помахала зажатым в трясущихся пальцах удостоверением.
— Да хоть сам Марсель Пруст, — ответил тот. — Слезайте!
— Нет!
Жандарм подозвал напарника, и им всего лишь пришлось слегка потрясти дерево, чтобы выманить ее из убежища. Это было унизительно. Разъяренной Купер пришлось все-таки слезть, чтобы не свалиться. Внизу ее тут же схватили, сорвали каску и отобрали фотоаппарат.
— Только попробуйте повредить камеру! — пригрозила она, схватив полицейского за руку. — Я — американская гражданка!
— Тем хуже для вас, — презрительно отозвался первый жандарм. Он открыл заднюю крышку и вытащил пленку, отправив псу под хвост всю ее работу.
— Ты, мерзавец! — бросилась на него Купер.
Он перебросил фотоаппарат напарнику.
— В фургон ее, вместе с остальными.
* * *
Спустя двадцать восемь отвратительно долгих часов дверь в ее камеру распахнулась, и в проеме возник толстый жандарм.
— Где тут американка?
— Здесь, — откликнулась Купер.
Он мотнул головой:
— На выход.
Попрощавшись с сокамерниками, с которыми она всю ночь обменивалась впечатлениями о стычке с полицией, Купер позволила увести себя по вонючему коридору.
— Да здравствует Революция! — крикнул ей вслед один из товарищей.
— Куда вы меня ведете? — с напускной храбростью спросила Купер.
— Вас освободили, — ответил жандарм, — благодаря заступничеству друзей.
Спаситель Купер, в щегольском пальто из верблюжьей шерсти и мягкой фетровой шляпе, дожидался ее у стойки дежурного.
— Генри!
— С тобой все в порядке? — встревоженно спросил он, оглядывая ее.
— Они забрали мою камеру.
Он поднял руку с «Роллейфлексом»:
— Не волнуйся, мне ее вернули.
— И они уничтожили мою пленку! На ней были кадры полицейского произвола. Мир имеет право это видеть.
Генрих вздохнул:
— Но ты не ранена? И я не имею в виду гордость.
— Всего пара синяков.
— Тогда идем отсюда.
— Погоди! — запротестовала Купер, когда он начал подталкивать ее к выходу. — Я не могу бросить здесь остальных!
— Ты ничего не можешь для них сделать, — возразил Генрих. — Завтра с утра им всем предъявят обвинения и, вероятнее всего, приговорят к шести месяцам тюрьмы. Или ты хочешь того же?
— Но я не совершила никакого преступления! Так же, как и они.
— Я не могу помочь всем. Но лично тебя обвиняли в участии в гражданских беспорядках, отказе следовать указаниям полиции, сопротивлении при аресте и нападении на полицейского, и мне пришлось уговаривать их битых два часа, чтобы тебя выпустили, — сообщил он вполголоса. — Они заявили, что ты была вооружена.
— На мне была каска! Это не оружие.
— Временами ты бываешь поразительно наивна, — хмыкнул Генрих.
— Я не хотела, чтобы эти ублюдки вышибли мне мозги!
— Идем отсюда, пока они не передумали.
— Я собираюсь подать официальную жалобу — они уничтожили мою отснятую пленку.
— Я бы не стал этого делать. Они уже заикались о наложении ареста на твой фотоаппарат.
Купер нехотя позволила Генриху вывести ее из участка. В машине она демонстрировала дурное настроение, не последней причиной которого было недосыпание.
— Я не просила приходить и спасать меня, — неблагодарно бурчала она.
— А тебе не пришло в голову, что если бы тебя осудили, то тут же депортировали бы из Франции? — спросил он.
— Полиция вела себя отвратительно, — не сдавалась она, уходя от ответа. — Я видела, как они избивали женщин дубинками.
— Вчера на демонстрации застрелили полицейского. И еще шесть жандармов находятся в больнице.
— А чего они ожидали? — угрюмо буркнула Купер. — Они напали на безоружную толпу без всякой провокации с ее стороны. Они просто свиньи, которым платят за убийство.
— Они выполняют свою работу — пытаются защитить Францию.
— От собственного народа, поднявшего голос против несправедливости? — насмешливо спросила она. — Не об этой ли коммунистической революции ты постоянно вещаешь, Генри? Ты сам говорил, что мир нуждается в юности и свежести — в новом начале. Именно это и обещают коммунисты. — Купер взбесила его невозмутимость.
— Их обещания далеко расходятся с делом, Купер. Ты не настолько юна, чтобы не помнить, что когда к власти пришли фашисты, они тоже сулили торжество юности, свежести и обновления. Но и они, и коммунисты несут с собой одни и те же ужасы.
— Ты так говоришь, потому что сам капиталист.
— Ты можешь мне не верить, но одно время я причислял себя к коммунистам.
— В это действительно трудно поверить.
— Тем не менее это правда. Появление первых коммунистов в России у меня, как и у многих других, вызвало небывалый подъем, всех вдохновляла идея всеобщего братства. Но когда они начали убивать сначала моих родных, а потом и своих же последователей, я понял, что красивой идеей пытаются прикрыть еще более мрачную и отвратительную форму тирании, а рука всеобщего братства — не рука помощи, а все та же кровавая когтистая лапа, тянущаяся к
