Кто я для себя - Михайло Пантич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кое-как в этом безвременьи наступил и март с ветрами и затяжными холодными дождями, но и он протяжно и медленно, по музыкальному grave, превратился в такой же хмурый апрель, местами с прояснениями и обильными многочасовыми ливнями, а Савва Лакобрия — человек, впервые побрившийся в шестнадцать лет на трудовой акции по осушению новобелградского болота, где вскоре после этого вдоль Бажанийской косы и Тошин-Бунара началось строительство жилых бараков, — неизменно свежевыбритый, стоял перед окном, по которому с каким-то своим неуловимым ритмом, для которого нет соответствующего музыкального термина, барабанил дождь, дождь, дождь, дождь и дождь, и смотрел на людей, как бегущих в разных направлениях, на детей, идущих в школу, на людей, садящихся в автомобили и затем уезжающих по проспекту, на женщин в длинных плащах, возвращающихся домой с покупками, с зонтами, вырываемыми ветром, в одной руке и тяжелой сумкой — в другой, а также на нервных собачников, которые, про себя проклиная — так это, по крайней мере, выглядело со стороны, — тот день, когда приобрели домашних питомцев, и теперь по этим разверзшимся хлябям и потопу надрываются и наматывая круги по новобелградским газонам и паркам, а собаки, они и есть собаки, куда же им надо в первую очередь, как не в грязь и лужи.
Савву Лакобрию два раза в неделю посещала патронажная сестра, только что отцветшая сорокалетняя Светлана К., которая по окончании садоводческого техникама долго нигде не могла найти работу, И давным-давно откликнулась на объявление службы занятости, прошла курс переквалификации и уже больше двенадцати лет, — а живет она одна, не замужем, — посещает стариков в Новом Белграде и Земуне, покупает им необходимое, иногда приберется в доме, иной раз что-нибудь приготовит, суп из рубца, или замесит пирог, но самое важное, — с этими людьми немного и поговорит, обо всем подряд, что им на ум взбредет. Старых людей, если только речь не идет, а она не идет, об отшельниках или столпниках, убивает одиночество и молчание. Это в первую очередь, остальное, и даже болезнь, они переносят как-то легче, покуда тот хромой, который ведет прием в новобелградских лифтах и в универсамах, в погоне за оглохшими душами, не придет собрать свою дань.
В последний день апреля, затянутого облаками так, что даже в полдень, омытый дождем, плохая видимость, а стемнело уже где-то после пяти, когда предполагаемое солнце искривилось на горизонте, Савва впервые в жизни решил побриться вечером. Совершенно не понимая причины, почему именно вечером, шестьдесят с лишком лет он брился утром, сначала перед уходом в школу, в восьмой класс гимназии, а потом и два года музыкального училища, где ему все говорили, что с таким абсолютным слухом он должен посвятить себя фортепьяно или аккордеону, но нет, он выбрал теорию и сольфеджио; затем маленький утренний ритуал соскабливания щетины и закрепился в течение трех лет на флоте в Кумборе, в Боке Которской. Там, по окончании шетимесячного обучения он руководил гарнизонным хором и откатался свой срок службы как сыр в масле, переезжая с торжества на торжество и с конкурса на конкурс. На одном из них, ох, братец мой, они обошли и заглушили своим пением казачий хор Советской Армии. Да, некого-то там, а казаков, которые поют, будто являются с того света, и поэтому его премировали десятидневным отпуском. И использовал его для того, чтобы жениться на Смиляне, которую сразу после тридцати уже все называли мамой и мамочкой, хотя вопреки сначала жарким, а потом, со временем, все более редким Савиным и ее попыткам, у нее не было детей, но зато было имя как из рассказа какого-нибудь реалиста-классика, взять, к примеру, Янко Веселиновича.
Черт его знает, в ком из них двоих, в Савве или Смиляне, был изъян. Тогда детей было как травы, после войны все рожали в шестнадцать, и не было, как сегодня, всех этих медицинских выдумок, семинаров, вздора, тестов, генетики, исследований, стимуляций, искусственного оплодотворения и так далее, до тех пор, пока в чьем-нибудь счастливом доме, после долгого ожидания, не загулит какой-нибудь пискун или пискунья. А потом это у него превратилось в твердую привычку — а привычка — это форма судьбы, — что он бреется каждый день утром, неважно, воскресенье ли, или он работает во вторую смену. И на пенсии ему это не было не трудно, это заполняло время и действовало успокаивающе, он было легче смотреть на свое отражение в зеркале, с поредевшими волосами, пожелтевшими зубами, обвисшими губами, восковым лицом…
Побрился Лакобрия, в тот последний апрельский вечер, вопреки порядку и привычке, так, нашло на него, надел пижаму, в стакан с водой, стоящий у изголовья, окунул протез верхней челюсти, лег на кровать со свежим бельем, которое только позавчера Светлана сменила, погасил свет и минуту или две смотрел в темноту, слушая скучный, назойливый дождь, как он стучит по стеклу, перекрывая все другие звуки, доносящиеся с улицы. Только вдруг, в какой-то момент ему показалось, что внизу, где-то на мрачной, залитой водой парковке, тявкнул щенок. (И он не ошибся, хромой завсегда таскает с собой беременную суку с девятью сосками.)
Последней ясной мыслью, прежде чем им овладела дрема, кто знает, как и почему, было то, что откуда-то прилетел припев слащаво-меланхоличного шлягера из его юности. Имени певицы он никак не мог вспомнить, только тихо запел, потому что душа остается душей, только пока поет, даже и в последний раз: «И если мы когда-нибудь расстанемся, путь не случится этого весной». Савва Лакобрия никогда в жизни не любил шлягеры, впрочем, это эвфемизм, правильнее было бы сказать, он их не выносил. Или еще точнее: он их ненавидел. Для него музыкой был Стравинский Игорь Федорович: «Весна священная». И точка. Тут обсуждать нечего.
Потом он уснул.
Потом он уснул.
Утром патронажная сестра Светлана К. больше получаса звонила в дверь квартиры, где точно так же, как и на заранее установленном памятнике на Бежанийском кладбище, только без дат рождения и смерти, было написано: Смиляна и Савва Лакобрия. Входные двери в новобелградских квартирах могут, м-да, считаться временными надгробными плитами, своего рода длительной тренировкой перед постоянным, вечным адресом. И так звонила она, патронажная сестра Светлана К., настойчиво и долго.
