На острие меча - Богдан Сушинский

Диана де Ляфер вела себя с герцогиней точно так же, как с маман Эжен и любой из пансионесс. Исключений для нее не существовало. По этому поводу Кристиан как-то заметил: «Диане нужно было родиться принцессой. Будь моя воля, провозгласил бы ее королевой Шотландии. Тогда-то, наконец, в Лондоне делали бы только то, что им прикажут из Эдинбурга».

Никаких длинных бесед с Дианой у герцогини не получалось. Девушка с полуслова поняла, чего от нее хотят. А попытку полюбезничать прервала в самом начале: «Женское сюсюканье меня не прельщает, герцогиня. Сплетни — тем более. Укажите, кто конкретно будет обучать меня верховой езде, стрельбе и покажет, как владеть ножом. Остальные премудрости дворцовых интриг я осилю сама».

То, что Кристиан влюбился в Диану, — не вызывало никакого сомнения. Однако чувствовалось, что занимался он с графиней не из-за платонической любви. Просто был прирожденным воином с самого детства. Вот почему его буквально ошеломили успехи Дианы. С раннего утра она сама разыскивала Кристиана и требовала начинать тренировки. Ни падения с лошади, ни первые неудачи в стрельбе из пистолета и метании ножа ее не остановили. Графиня стремилась познавать солдатскую науку с таким упорством, словно готовилась к кровавой мести, твердо зная при этом, что вся остальная жизнь ее будет связана с боевой лошадью, пистолетом и кинжалом.

В первое время за ней потянулась и Клавдия д'Оранж. Она оказалась на удивление сильной. Только она пыталась удерживать гарцующего коня, да и пистолет в ее руке плясал не так лихо, как у Дианы. Она запросто могла схватить небольшой валун и, по-мужски разминаясь, толкнуть его от груди на два-три шага. Однако очень скоро выяснилось, что занималась она только вместе с Дианой. И ради ее восторга. Собственной цели в этом Клавдия не видела, азарта тоже не хватало. К тому же без конца дерзила Кристиану, явно ревнуя его к Диане. Все отношения их к тому и сводились, что Кристиан откровенно презирал лентяйку Клавдию, она же его зло, по-женски, не любила.

Другое дело Сесилия. Эта вообще оказалась трусихой. В седле она выдерживала не более одного круга по площади пансионата, да и то с условием, что Кристиан ведет коня под уздцы. Выстрелить из пистолета так и не решилась, не хватало мужества нажать на спусковой крючок. Нож швыряла, как щепку.

Эта некрасивая с виду, почти мужеподобная девушка вдруг оказалась удивительной неженкой. Едва завидев герцогиню д'Анжу, она тотчас же бросала любое занятие, спешила к ней и, пользуясь ее благосклонностью, старалась не отставать до тех пор, пока мадам д'Анжу сама не прогоняла ее. Вежливо, естественно.

Зато Сесилия стала благодарной слушательницей. При первой же беседе с герцогиней пансионесса засиделась у нее до позднего вечера, донимая всяческими расспросами. Два последующих вечера она снова заходила к ней последней, чтобы как можно дольше оставаться в обществе гостьи. В четвертый же осталась до полуночи, а потом заявила, что не решается возвращаться в столь поздний час в пансионат. Да к тому же под дождем.

— Ну что ж, если уж ты сама так решила, донья Сесилия… — погладила ее по щеке герцогиня. — Так и быть, эту грозовую ночь мы проведем вместе. У тебя нет возражений?

— С какой это стати я стала бы возражать?! — искренне удивилась Сесилия, почти мгновенно разоблачаясь и забираясь под одеяло.

Несколько минут они лежали по разным концам широкой постели, затаив дыхание. Искушенные в любовных интригах, они обе выжидали.

Удобный момент явился им с раскатом грома. Как только поднебесье разродилось синевато-багровым пламенем молнии, Сесилия подалась к герцогине, обняла ее, прижалась лицом к лицу, а выждав, пока все затихнет, с нежной благодарностью поцеловала в губы.

Каждый последующий ее поцелуй становился все длиннее.

И продолжалось это до самого утра.

46

Какое-то время они двигались к лагерю молча. Это молчание длилось ровно столько, сколько понадобилось, чтобы, погасив последние искры обиды, проникнуться скорбью обряда, который им предстояло освятить.

Недалеко от того места, где недавно вершился сабельный суд, на возвышенности у рощи, казаки уже готовили две могилы: для своих и кайсаков. Копали их кто чем может: обозники — лопатами, гусары и ратники Гяура — саблями и остриями копий.

Над уложенными в ряды телами павших носились стаи воронья. Под их карканье-отпевание Сирко, Гяур и ротмистр Радзиевский (мрачный и злой на всех на свете, в грязном, изорванном мундире) обошли этот строй непогребенных. Всех их, гусар и кайсаков, православных, католиков и мусульман, с убийственным безразличием примирила смерть. Причем страшное примирение это сразу же наложило печать дичайшей бессмысленности на всю ту неправедную сечу, которую они устроили в этой долине.

— Сколько погибло ваших воинов? — мрачно спросил Сирко у ротмистра.

— Пятеро, будь еще раз проклята эта давно проклятая земля.

— Не согласен: земля наша святая ничем перед вами не провинилась.

— А что, таких рыцарей потерять! Кстати, почему их хоронят вместе? Поляки ведь иной веры, они католики, а значит, не должны лежать в одной могиле… с некатоликами, — еле нашелся Радзиевский, подыскивая определение помягче. — И уж тем более — почивать почти рядом с мусульманами.

— Так подготовьте для них отдельную могилу, если это так важно. Только делайте это побыстрее, иначе здесь же придется и ночевать, а кто знает, нет ли вблизи ордынцев.

— У меня слишком мало людей, к тому же они устали, — резко парировал Радзиевский. — Хватит того, что мы приняли на себя основной удар кайсаков, в то время как ваши казаки прятались за повозками.

— Они не прятались, ротмистр, они оборонялись по канонам своей казачьей тактики. Если бы не сооруженный нами лагерь, не мы бы хоронили кайсаков, а кайсаки — нас, что, согласитесь, не одно и то же. И потом, что касается отдельной могилы для ваших гусар, то, да простится мне… Коль уж они вместе сражались, пусть вместе и почивают. Так будет справедливее.

— Какая уж тут, к черту, справедливость, — примирительно проворчал поляк, — гибнуть от сабель этих зловонных варваров?!

— Госпожа графиня! — позвал тем временем Гуран. — Здесь лежит художник, тот, который учился рисовать иконы, то есть на богомаза… Хотите попрощаться с ним? Мы поднесем тело.

Диана холодно взглянула сначала на сотника, потом на четырех казаков, принесших по его приказу тело беглого богомаза, и, не сходя с коня, все с той же холодностью во взгляде спросила:

— Кого вы принесли, сотник?

— Я же объяснил: парнишку, беглого маляра, что стрелу, вам предназначенную, на себя принял.