Юные годы медбрата Паровозова - Алексей Моторов

Завтрашний день был еще тяжелым, следующий много легче, ну а потом все краски жизни вернулись и заиграли. И хорошее настроение, и разговоры, и шахматы по вечерам.

А сестры Огурцовы подошли потом во время пересменки и чуть не плача прощения просили: “Мы же хотели сделать вам как лучше!” Эти матрешки меня почему-то всю дорогу на “вы” называли. Вероятно, от полноты чувств. Я их простил, конечно, они же не со зла. Взял только с них клятву, что они ничего не будут больше спрашивать по дежурству у Станислава Сергеевича.

Станислав Сергеевич, говорят, в последний год существования комсомола утаил взносы со всей больницы за несколько месяцев. И на эти немалые деньги махнул в Португалию. Говорят, неплохо там оттянулся. Потом это дело почти сразу всплыло, был жуткий скандал, хотели даже устроить персональный комсомольский суд, но тут всем на радость комсомол распустили, а через непродолжительное время и сама советская власть приказала долго жить.

Вскоре доктор Любомудров незаметно уволился. Лично я его не осуждаю. Если на наши комсомольские взносы человек полюбовался океаном, значит, хоть какое-то оправдание существования этой организации есть.

А вот первыми, кто в больнице с диким хаем вышли из комсомола, были мои добрые знакомые сестры Огурцовы. Причем сделали они это просто так. Безо всяких идеологических и прочих несогласий. Надоело, сказали, и отстаньте от нас!

Еще говорили, что одна из них, кажется старшая, стала путанкой, при этом не бросая работу медсестры. Прямо как в нашумевшей повести “Интердевочка”. А какая-то вышла замуж за немца и уехала с ним в Германию насовсем. Бьюсь об заклад, наверняка та, что путанила, у нее просто возможностей для знакомства с иностранцем больше было.

Ну а я тогда дал честное слово, что не скажу никому про их стремление сделать как лучше. Я долго держал свое слово. Двадцать три года. Столько, сколько было мне в ту пору.

Коза на веревочке

Через пару дней нашу палату решили покрасить. Прервав сладкий послеобеденный сон, заявились гремящие ведрами горластые тетки-маляры. Они обозвали меня “касатиком”, мигом выволокли кровати и тумбочки со всеми пожитками в коридор и стали агрессивно наводить красоту.

Не успели мою койку выставить из палаты, к вечеру, как обычно, пришла Лена. Мы потолкались в нейрохирургии среди “черепков”, но мотаться взад-вперед по коридору быстро надоело. И тогда я предложил спуститься в реанимацию.

В само отделение было решено не заходить. А вдруг там трупы в коридоре? Еще не хватало, чтобы Лена увидела этот некрополь. Мы уселись в холле около лифтов и только начали болтать, как дверь распахнулась и вышли наши женщины. Гаркалина, Климкина и Короткова. Я им сдержанно кивнул, они мне ответили и, подходя к лестнице, разговорились, причем громко.

– Это что же за красотка такая с Лешкой сидит? – спросила Климкина.

– Да наверное, жена! – смело предположила Короткова.

– Не может быть, чтобы такому охламону такая девочка досталась! – засомневалась Гаркалина. И уже на лестнице они рассмеялись тройным эхом:

– Вот повезло дураку!!!

– Так, Лен, пойдем отсюда! – сказал я. – Здесь, сама видишь, не дадут нормально поговорить! Давай лучше в сестринской посидим, если там поужинали!

По правде говоря, я привык, что в те редкие моменты, когда Лена приезжала ко мне на работу, все начинали пытать, моя ли это жена или я всех разыгрываю. Наверное, считалось, что если такой, как я, женился в восемнадцать лет, то должен был обязательно взять в жены какую-нибудь кикимору.

Я открыл дверь первым и осмотрел пространство. Никого, ни мертвых, ни живых. И только мы собрались юркнуть в сестринскую, как в коридоре появилась Тамара Царькова.

– Так, Лешка, это кто, жена твоя? – с большим воодушевлением начала Тамарка. – Куда ты ее тащишь? Тебя ведь Лена зовут? А меня Тамара! Давай, Лена, покурим! Не куришь? Вот смотри, какой ты, Моторов, аферист! На самом уже пробу негде ставить, а жену порядочную взял!

Я не зря боялся, что Царькова может что-нибудь подобное ляпнуть, поэтому и Лену ей не показывал, кто же знал, что она сегодня осталась порядок у себя в кабинете наводить!

– Так, ну если не куришь, пойдем все равно в “харчевню”, поболтаем! – не собиралась сдаваться Тамара. – Мы с Лешкой покурим, а ты можешь чай пить! Тебе какой, покрепче? Да сиди ты, инвалид, я сама налью! Понятненько, Лешечка, а всем тут рассказывал, что у него жена страшная! Представляешь, Лен, какая скотина!

Я сидел, не пытаясь даже влезать в разговор. Где уж мне Царькову переговорить!

– Да, Лен, если там тебе чего нужно, вату там, но-шпу, баралгин, у меня в кабинете на столе целая куча навалена! Иди бери что хочешь, не стесняйся! Ты-то куда собрался, сиди, не тебе же предлагают, ворюга! Между прочим, он за эти годы тут вагон украл, не меньше! И куда только складывает? Говоришь, не домой? А куда тогда? Мне, например, это подозрительно!

Лене было весело, ну еще бы! Тамара – она всегда впечатление сильное производит. Тут Царькова затянулась, внимательно посмотрела на меня, как будто первый раз увидела, и произнесла:

– А вообще жалко, что Лешка твой руку перерезал! Ой как жалко! Уж лучше б ногу! Хоть какой-то прок от него был бы. Я б ему тогда костыль в аптеке выписала и заставила в конкурсе на лучшую медсестру от нашего отделения на гитаре сыграть.

Я заржал. Лена сглотнула. А Тамара задумалась на мгновение и снова чему-то своему улыбнулась:

– Правда, мы еще лучше придумали. Таньку Тимошкину решили в японку нарядить. Макияж ей сделаем, в кимоно оденем, из нее японка очень хорошенькая получится!

Лена кивнула. Тома, вдохновившись, продолжала:

– Ну а ты-то знаешь нашу Таньку Тимошкину? Как не знаешь? Да ты чего? Ну ты даешь! Нет, ну надо же! У них с твоим Лешкой такая любовь! Да поглядите на нее, вся больница знает, а она – нет!

Тут Царькова внимательно посмотрела на меня, на мой испепеляющий взгляд, пожала плечами и, вновь повернувшись к Лене, закончила:

– Ой, ты только ничего такого не думай! Там же все по-детски! Да мы все от них просто угораем!

С тех пор Тамара всегда мне говорила:

– Смотри у меня, скотина, я теперь с твоей Ленкой подружилась, если что, выведу тебя на чистую воду, рожа наглая!

А моих соседей выписали, обоих в один день. До Нового года оставалась неделя. Тому, которому проломили голову молотком, я на прощание подарил медицинскую шапочку, чтобы он не стеснялся своей вмятины на темени. Когда они ушли, вся палата оказалась в моем распоряжении. Красота! Сколько себя помню, всегда любил одиночество. Уж сам не знаю почему. Скорее всего, потому, что мне редко удавалось в жизни побыть наедине с собой. Вечно какие-то крики и мельтешение.

Ну а может, еще и по той причине, что как собеседник для самого себя я был не из последних. И поговорить с таким можно, и поразмышлять. И никто здесь эрудицией не подавляет, глупостями не раздражает, да и тембр голоса у того, кто внутри тебя, можно любой вообразить. Тут главное не увлечься, а то психиатры – они не дремлют!

Распорядок дня был плотный. Я просыпался, умывался, завтракал, курил. И никаких больше инъекций, достаточно! Дальше шел на процедуры в отделение физиотерапии. Там мою руку грели, мяли, заворачивали в парафин, придумывали всякие-разные упражнения. У меня немного заработал большой палец. И это было уже само по себе явным прогрессом. Остальные четыре пока не торопились составить компанию старшему брату.

Потом я приходил в отделение и читал до обеда. А после обеда устраивал себе тихий час. Прямо как в пионерском лагере. Перед тем как погрузиться в сон, мне нравилось предаваться размышлениям. Вероятно, от вынужденного безделья темы были весьма масштабными, как полотна Рубенса в мюнхенской Пинакотеке.

Я лежал и думал ни много ни мало над тем, зачем мы все живем. Действительно, зачем живут обыкновенные люди, вот такие, как я? Ну или даже необыкновенные, как, например, Рабиндранат Тагор или Никола Тесла? Только без пафоса.

С другой стороны, если без пафоса, то представлять себе смысл жизни человека как обычной биологической субстанции ужас как тоскливо. Ничего там интересного, все предназначение сводится к деятельному участию в пищевой цепочке, причем на разных ее этапах. Ну и в финале, как правило, удобрять своим прахом поверхностный слой земной коры.

Если же считать человека единицей социальной, тут, конечно, куда больше поводов для утешения. Можно сказать, что жизнь каждого – это сложнейшее и весьма тесное взаимодействие с окружающим миром, себе подобными единицами и прочими меньшими братьями. А некоторые, наиболее выдающиеся, и после смерти много чего оставят потомкам. Изобретения, искусство, философские работы и главное – науку. А наука, что ни говори, опять же нужна для того, чтобы человек как субстанция биологическая занимал главенствующее место в пищевой цепочке.