Страхослов (сборник) - Коллектив авторов

Теперь, когда дядя был мертв, я мог провести собственное расследование. Я снял картину со стены и осмотрел ее поближе. Художник явно был талантлив, но его талант расцвел не полностью. Я взглянул на обратную сторону картины. На изнанке полотна углем было написано: «Л. В. в образе Джульетты, май 1961» – и подпись, которую я узнал. Это была подпись моего дяди, Хьюберта Вилье.

Дядя Хьюберт очень мало рассказывал о своей жизни, но мне удалось разузнать, что прежде, чем избрать карьеру фотографа, он учился в школе живописи Слейд. Это полотно осталось из того периода его жизни. Оно явно что-то для дяди значило, но кем была эта Л. В.?

В тот мой последний визит дядя Хьюберт не сказал ничего, что могло бы намекнуть на ее личность. Он много и сбивчиво говорил, как часто делают старики, особенно когда им уже плевать, слушают их или нет. Бо́льшую часть его бормотания было даже не разобрать. Я помню, что он говорил что-то насчет «добраться до Ирвинг-хаус», но когда я спросил, где это, объяснив, что могу его подвезти, он лишь вновь попытался рассмеяться, замотав головой: опять это злобное удовлетворение от мистификации. Он сказал что-то вроде: «Доберусь туда своим ходом», что, по мне, звучало как полная чушь. После этого он уставился в окно и замолчал столь красноречиво, что я решил: больше в моем присутствии он не нуждается. Поняв намек, я ушел. В следующий раз я видел его уже в гробу в похоронном бюро.

К вечеру субботы я запихнул бо́льшую часть вещей дяди в ящики или мусорные мешки. Самые легкие из них я сложил в фургон. Завтра придется еще раз вернуться, причем прихватить помощника, чтобы он подсобил с более громоздкими вещами. Стены теперь были голыми, на окнах не было занавесок, а на мебели – подушек и покрывал. За окном мерк дневной свет Ислингтона; квартира дяди Хьюберта походила на труп, на сброшенную оболочку, лишенную смысла существования. Оставалось лишь разобрать содержимое бюро из красного дерева. Я оставил его напоследок; сам не знаю почему.

Это был стол с проемом между тумбами, отодвигающейся столешницей и ящиками, которые все оказались заперты. Это придавало уверенности в том, что до меня в них не полазил мистер Берри; но это также означало, что следует найти ключи.

К счастью – полагаю – антикварная мебель была моим бизнесом, и я уже сталкивался с похожей моделью. В нише для коленей есть небольшой гвоздь, который, если его повернуть, открывает потайное отделение в ее стенке. Кое-что зная о подозрительном и затворническом характере дяди Хьюберта, я предположил, что ключи он будет хранить в этом потайном ящичке, и оказался прав. Но найти его оказалось непросто: гвоздик был спрятан куда тщательнее, чем обычно. Когда я наконец заполучил ключи, на улице было уже темно. Нужно было отправляться домой, но меня охватил азарт: из-за любопытства я позабыл о голоде и усталости. Любопытство – то ли это слово? Часть меня не хотела знать, что в ящиках, но я каким-то образом чувствовал, что должен это выяснить.

Когда я открыл и отодвинул столешницу, содержимое стола едва не выскочило из него, как чертик из табакерки. Бумаги, газетные вырезки и фотографии были засунуты внутрь в полнейшем беспорядке, без какого-либо подобия аккуратности. Моим первым порывом было швырнуть все без разбору в мусорный пакет, но что-то меня удержало.

Это был не шум, а наоборот – тишина. Внезапно, без какой-либо на то причины, гул машин на Аппер-стрит за окном смолк. Возможно, что-то было не так с моими ушами, но не похоже на то. Когда я зашуршал бумагами в столе, шелест раздался куда отчетливее, чем когда-либо. Будто это был настоящий грохот. Меня словно окружили и вели к чему-то.

Я присел у стола на расшатанный виндзорский стул и подтянул к себе последний ящик. Затем принялся просматривать бумаги, сортируя их. Я делал это с заметным тщанием, будто офисный работник, который знает, что за ним следит босс, подозревающий его в нерадивости. Казалось ли мне, что за мной следят? Нет. Я лишь говорю, что чувствовал потребность вести себя так, будто за мной следят.

Почти все бумаги имели отношение к работе дяди фотографом. Я всегда предполагал, что на выбранном поприще дяде Хьюберту не сопутствовал успех. В те несколько раз, что я встречался с ним, он не особо распространялся о прошлой жизни, но при этом производил общее впечатление неудачника, и это заставляло думать, что его очевидные таланты не получили признания. В частности, он говорил об одном деле, в котором его обманули, однако не вдавался в подробности. Он обычно говорил обо всем крайне туманно, но складывалось впечатление, что он вступил в сражение со всем миром и мир выиграл.

Вопреки этому, бумаги, разложенные передо мной на столе, говорили о том, что мой дядя Хьюберт вполне себе пользовался успехом, по крайней мере в 1960-х и начале 1970-х. Тут были фотографии моделей для «Харперз» и «Вог» на несколько страниц; были фотопортреты знаменитостей для воскресных приложений газет; была серия статей о жизни лондонского дна, иллюстрированная его фотографиями, в «ВэнитиФейр», и статьи об Аскоте, Хенли и других людях высшего общества. В газетных вырезках, повествующих о модных показах, упоминалось о его присутствии. Похоже, дядя Хьюберт был чем-то вроде знаменитости в своем кругу. Одна из фотографий, глянцевая, размером восемь с половиной на шесть с половиной дюймов, заставила меня остолбенеть, но сделал ее не дядя.

На фотографии был запечатлен молодой человек, присевший за камерой фирмы «Хассельблад» на треножнике в процессе фотографирования. Одна его рука лежала на фотокамере, вторая вытянута вперед, будто он давал указания своей модели. Одет мужчина был в рубашку с цветочным узором и высоким воротником на пуговицах и узкие джинсы, подчеркивающие худую фигуру. Мягкие вьющиеся светлые волосы спадали на плечи, обрамляя лицо в форме сердца, обладающее почти женственной красотой. Икона шестидесятых, изящный Адонис, Нарцисс с Карнаби-стрит. Зеркало, стратегически размещенное позади, отражало его спину и модель фотографии, длинноногую девушку в черных чулках, элегантно сидящую на высоком барном стуле. Печатный текст на обратной стороне сообщал следующее:

Модный молодой фотограф Хьюб Вилье в своей студии в Сохо: «Для меня фотография не просто ремесло, это стиль жизни, способ самовыражения»

Рядом кто-то дописал карандашом дату: «1966».

Значит, вот он какой, молодой дядя Хьюберт. Стемнело, а я ничего не ел с тех пор, как перехватил сэндвич за ланчем. Этим, возможно, объяснялось головокружение и тот загадочный ужас, что я испытал при виде фотографии. Дядя Хьюберт, которого знал я, был развалиной: редкие седые волосы, беспорядочно торчащие из покрытого струпьями и старческими пятнами черепа; у носа пролегли глубокие морщины, щеки обвисли; уголки рта опущены в вечно недовольной гримасе. Лишь одинаковое выражение глаз – диких, ярких, василькового цвета – выдавало сходство с этим молодым богом на фотографии. Что же случилось? От этих мыслей меня пробрала дрожь, хотя, должен признать, в комнате внезапно стало гораздо холоднее.