Лесной шум - Евгений Дубровский

Голавлей я начал ловить маленьких—голубовато-серебристых рыбок, стайками бегавших в светлой речке, где я, семилетний мальчишка, никак не мог утонуть. Все равно, как я их ловил, не правда ли? Убедившись несколько горестно, что добыча моя не интересна даже кошке, я ловить голавликов перестал и только любовался ими, кидая им мух, крошки, червяков просто так, даром, без подвоха в виде крючка. Зато через несколько лет, вытащив у мельницы на крупную муху очень бойкую вершков в пять рыбку, широколобую, голубую, синехвостую, я узнал ее сразу: голавль.

Ну, тут я уже не шутил, пятнадцатилетний рыбак, и живо наудил то на мух, то на червей ведро довольно крупной рыбы прекрасного в сущности вида. Моя добыча пошла кошкам, презренным, уже обожравшимся ранее кошкам мельника: больше никуда пристроить ее не удалось.

Повидимому, такой провал охладил навсегда мое отношение к голавлям. Пытался я их ловить не раз, но чего-то нехватало—настойчивости, страстного желания поймать. Я подъезжал на лодке к шумному перекату реки, я просиживал терпеливо на крутом берегу омута быстрой прозрачной ключевой речки, я предлагал уклейку, пескаря, выполза, раковую шейку, кузнечика, поденку—все известные мне приманки. Случалось, что я ловил на них рыбу более завидную, чем голавль, но он, голавль, меня обходил.

Признаться ли? Я оскорблен в лучших чувствах рыбака именно голавлями, оскорблен так, что забыть этого не могу. В прозрачной глубине могучей горной реки я с моста, проезжая верхом, увидел стаю огромных рыб, толпившихся против течения. Эти широкие лбы, черные спины, оранжевые перья плавников, темносиние хвосты—я узнал их мгновенно. Голавли не то шли, не то стояли почти над самым дном, усыпанным мелкой светлой галькой, их было видно чуть ли не насквозь до последней чешуйки, и яркий свет лазурью блестел на их боках. Да они на гигантских уклеек похожи, если бы не эти широчайшие лбы! Немедленно на лошади поймана муха, на нее подцеплена вездесущая уклейка и, бедняжка, предложена голавлям на очень тонкой зеленой леске. Никакого внимания. Тогда шелковая рыбка, образец искусства, спустилась на совершенно прозрачном поводке прямо к толстым башкам—нет. Нельзя сказать, что не смотрят, нет, хуже: посторонится, болван, чуть-чуть и продолжает пошевеливать плавниками. Что делать? Я посовался, попрыгал по мосту и по крутому берегу, покидал свои приманки, не заставишь клюнуть. Признаваться, так признаваться: наибольший вес голавля, пойманного мною, не превышал двух фунтов; голавлишко клюнул на поденку.

Вид голавлей, весивших каждый фунтов по двенадцати, не возбудил во мне ни малейшей зависти.

И подпуская затем уклейку в такие места, где они могли оказаться сразу все трое—жерих, голавль и судак, я ни белобрысого водяного коня, ни противной лобастой башки голавля не желал видеть, предпочитая им всегда и везде старого испытанного знакомца судака.

НАЛИМ И СОМ

Обе свиньи подводного мира, налим и сом, живут вместе. Конечно, такой крупной рыбе, как сом, необходим простор. В маленьком водоеме могут оказаться лишь мелкие налимы без сома, но там, где водится сом, непременно есть и налим.

Шатаясь по дну, они оба подбирают падаль и всякую дрянь, не брезгуют мутноватой водой, любят тихие заводи, глубокие ямы и колдобины, обрывы, загроможденные корягами.

Налима увидать настолько же трудно, насколько сома легко. Налим, кажется, никогда не выходит на мель, а сом непременно это делает, как только достигнет значительного роста, должно быть, дающего ему самоуверенность. Плещутся въявь только взрослые полновесные сомы, то есть рыбы приблизительно в пуд; те, что помельче, сомята, прячутся подобно налимам, ползая по дну.

Сом иногда гоняется за очень мелкой юркой рыбой. Как совместить это с его толщиной? Он если не ленив, то, несомненно, склонен к неподвижности, к лежанью часами на дне ямы. Он, не торопясь, подбирает мертвечину, весь его склад, видимо, не приспособлен для погони. Однако эту неуклюжую колоду, сома, стремительно несущегося по отмели, я видел много раз: стрела, а не колода! Огромная черная рыба, случается, столбом выскакивает вся из воды и хлопается опять в нее, точно толстое бревно, так, что брызги летят и, пенясь, разбегается широкий круг. По звуку судя, можно подумать, не лошадь ли бултыхнулась в воду.

Однажды сом чуть не наскочил на меня. Я, остывая перед купаньем, стоял неподвижно на мели; вода не достигала мне до колен. Вдруг серебреным дождем брызнула кругом меня рыбья мелочь и, как-то привстав на хвосте почти мне до плеч, поднялся сом. Он был в двух шагах от меня, я невольно кинулся за ним, он повалился с плеском и исчез. Для чего он так вставал на хвост? Увидал ли он, что налетел на человека, и слишком резко остановился в стремительном движении? Или он всегда так делает при погоне, отчего и бултыхает, как бревно? Едва ли можно это узнать, но такое зрелище забыть нельзя. Какая зверски искаженная морда, рыбья морда, казалось бы, не имеющая способности что-либо выразить. Нет, она неистово, бешено выражала: сожрать, сожрать! И в крошечной щелочке морды, обращенной ко мне одной стороной, маленький круглый глаз пылал, сверкал, как раскаленный уголь.

Впервые попался мне соменок фунтов в пять на подпуск, на червяка. Гиря оказалась утащенной куда-то в сторону; тяжкий сильный толчок, едва я взялся за подпуск, дал знать, что попалась очень крупная рыба. Я, замирая от восторга, ждал огромного леща или окуня—серебристую рыбу знакомых очертаний. И вдруг какой-то черный обрубок, толстый, непомерно сильный, бешено затрепыхался в сачке.

В лодке после двух-трех порывов он свалился с крючка и запрыгал, извиваясь по дну, усатый, плоскоголовый, черный, толстый, странный пришелец из подводного мира.

— Илюшка, это что? — шопотом спросил я гребца, сидевшего в носу лодки.

— Н-не з-знаю, — пролепетал Илюшка, также еще не переживший двенадцатого года существования, — это не р-рыба.

Мы единодушно, не сговариваясь, бросили кое-как подпуск и поспешили к берегу, но прежде чем наша лодка к нему приткнулась, мы уже освободились от жуткого чувства, на миг овладевшего нами в теплой полумгле летней ночи, и сообразили, кого поймали. Сом, сом, хоть маленький, а все-таки сом!

Сомята, иногда довольно крупные, охотно берут на раковую шейку, на целого линючего рака, на живого лягушонка. Донная удочка закидывается с мели так, чтобы насадку, лежащую у самого края ямы, омута, обрыва, нельзя было утащить далеко в глубину—иначе соменок забьется под корягу, в зацепы и—все пропало. Надо очень точно знать дно места ловли, тогда можно рассчитывать на успех. Беда еще в том, что соменок берет в самое глухое время летней ночи, когда истомленные зноем кусты отдыхают в благоуханиях, когда теплый туман тянется над рекой полупрозрачными облачками.

В этот час ароматов, тишины и комариных жужжаний непобедимый сон сладостно овладевает юным рыболовом. Иной раз слышно, как вдруг отчаянно заболтает тонким серебреным голосом колокольчик донной или задребезжит ее бубенчик, но спать так хочется, что нет сил подняться с сухой подстилки у костра и побежать по росистой траве к удочке. А сидеть около нее, сторожа поклевку, на голом сыром песке, в роях комаров, тоже не всякому понравится. Поэтому успешно ловят на удочку сомят преимущественно те, кто искушены значительным опытом жизни: они знают, как свои пять пальцев, места, куда закидывают донные, и умеют, выспавшись днем, не клевать носом ночью.

Налим летом не ловится, он идет на приманку только в холодной воде. С весны, как только река сбросит лед, мелкий налим клюет на червяка недели две-три не очень жадно; крупный на рыбку даже как будто бы вовсе не берет. Их много ловят в это время мережами, заколами, даже просто мордами, но не вылавливают же всех?

Когда зазолотится лист на липах и березах, и ночи потемнеют, налим начинает брать на червяка, а крупный на всякое мясо, мягкое и пахучее. Впрочем, он охотно берет и мертвого ерша или окунька прямо с колючками. Особой хитрости в снасти, осторожности в постановке ее не требуется. Со стороны налима, можно сказать, препятствий к его ловле нет, мешают тут и очень сильно: темнота, ненастье осенней ночи и воры. Днем налим почти не клюет. Он берет ночью и до света сидит на крючке смирно. Всего проще было бы с вечера расставить около глубоких ям, в заводях, по тихим плесам десятка два донных удочек на разные приманки, ночь провести дома, а утром собрать рыбу. Увы! На плоских берегах Клязьмы такой, казалось бы, простой способ ловли невозможен: там так не только рыбы, а и удочек утром не увидеть. Поэтому там осенняя ловля налимов очень тягостна. Сторожить удочки всю долгую ночь, шатаясь по берегу иногда на большом протяжении, с фонарем их осматривать, стынущими от холода пальцами насаживать на крючки разные гадости, часто под дождем, — все это очень скучно. Но, претерпев все неудобства, вытаскивать серопятнистых, сильно бьющихся рыб—нет, оно ничего, не дурно.